Экспресс-36 - Борис Сандлер
Получив доступ к металлическим ящикам из редакторского кабинета, я, прежде чем уйти домой, засиживался там до поздней ночи, роясь в фотографиях и бумагах. Что касается фотографий, то обнаруженные тогда несколько десятков были лишь пригоршней жемчужин по сравнению с горой из десятков тысяч «пикчерс», которые нашлись впоследствии в подвале этого здания — в точно таких же металлических ящиках. Они еще ждали своего часа.
Среди бумаг большинство представляли собой читательские письма, немалая часть которых вполне подошла бы для знаменитой газетной серии «Связка писем». Но одно подлинное сокровище я все-таки отыскал: главы из воспоминаний Марка Шагала о витебском детстве. Еще в двадцатые годы его записки о Витебске публиковались в журнале «Ди цукунфт». Но в найденной рукописи попадались фрагменты, на страницах старого журнала не появившиеся. Почему шагаловская рукопись осталась лежать в ящиках, перешедших Клигеру по наследству от предыдущего редактора, — не знаю. Как раз собирался спросить его об этом в тот понедельник.
А тот понедельник выглядел точно так же, как и все понедельники в течение трех месяцев моей работы в «Форойс». Каждый сотрудник делал свое дело, внося в создание нового номера толику собственного труда.
Я в очередной раз бросил взгляд на закрытую дверь редакторского кабинета: не очень на него похоже — опаздывать, да к тому же в понедельник. В четверть одиннадцатого ко мне заглянул товарищ Фрид. Взволнованный, он спросил:
— Где редактор?
— Может, Елена знает? — ответил я вопросом на вопрос. Но товарищ Фрид в подобных подсказках не нуждался.
— Она тоже ничего не знает…
Появление Фрида было предельно коротким, но, как при коротком замыкании, мне сразу передался его наэлектризованный импульс. В этот момент к редакторской двери подошел Бронштейн. Секунду постоял возле нее, а по пути назад задержался на моем пороге:
— Вы ничего не знаете?
— Нет. И товарищ Фрид тоже не знает.
— Странно…
Бронштейн слегка постучал пальцем по слуховому аппарату, как будто из него можно было получить более внятную информацию, и тихо удалился. Его холодное «странно» вогнало меня в еще большие сомнения: «Не сходить ли к Мотлу…» Я уже было поднялся, когда в мой кабинет буквально влетела ассистентка. Закрыв за собой дверь, Елена тихо, с дрожью в голосе сказала: «Редактор сегодня не придет… Звонила его дочь. Он в больнице». Две недели спустя, не приходя в сознание, Калман Клигер скончался.
На следующий день после похорон мистер Померанц, кроме своей бухгалтерской работы каждое утро исполнявший, как ритуал, еще одну важную функцию — приносить редактору пачку свежих газет, подошел к двери кабинета, который уже две недели стоял закрытым, и замер в нерешительности. Я видел это — дверь моей комнаты была распахнута — и подумал: вот так, замерев в коридоре, главный бухгалтер как бы подводит итог возвышенным речам, звучавшим накануне в роскошном funeral home на 76-й улице. Эта секунда нерешительности принадлежала еще дню вчерашнему, а день сегодняшний ставил новые задачи. И мистер Померанц, практичный еврей, всю жизнь имевший дело с сухими цифрами, а не красивыми словами, повернулся со своей пачкой газет к моей двери и сделал по направлению к ней первый шаг.
В тот же день, ближе к обеду, издатель пригласил всех сотрудников редакции к себе и сообщил, что пока правление не назначит нового редактора, со всеми вопросами следует обращаться ко мне. Расходилось собрание тихо, без комментариев. Разве что Бен-Ами подошел и по своему обыкновению простодушно изрек:
— У меня таки имеется к вам вопрос: знаете ли вы, как готовят бублик?
Я усмехнулся:
— Ну как?
— Берут дырку, а потом вокруг нее лепят тесто…
Полезный совет. Но где взять тесто, чтобы слепить бублик?
В школярах при московском еврейском журнале
Редакторский мой опыт ограничивался тремя без малого годами, когда я выпускал полосы на идише в кишиневской двуязычной газете «Наш голос» при Обществе еврейской культуры Молдовы. Выходила она дважды в месяц, а мне приходилось выступать в ней и редактором, и автором статей, и корректором, и наборщиком… Короче, весь раздел на идише в «Нашем голосе» готовил к печати один человек — аз, как говорится, многогрешный. А начатки редакторского ремесла выпало мне счастье постигать еще в годы учебы на Высших литературных курсах в Москве. Немало времени проводил я тогда в редакции журнала «Советиш геймланд» — покровителя первой в истории курсов «группы еврейского языка». Моя близость к журналу фактически пришлась на последнее десятилетие его существования. О бурной эпохе двух первых десятилетий мне довелось лишь выслушивать разные истории, по большей части — в «объективном» изложении главного редактора. Впрочем, иначе и быть не могло — Арон Вергелис, или Рыжий, как его звали за глаза, возвышался над всеми. Он был той динамо-машиной, которая давала энергию и журналу, и окружавшей журнал творческой среде. Чего в этой энергии было больше — позитивных элементов или негативных, сказать не возьмусь.
Арон Вергелис единолично вырабатывал «генеральную линию» издания и бдительно охранял ее «прямизну». Он поддерживал тесные контакты с высокопоставленными функционерами и в аппарате ЦК, и среди московской писательской элиты. Без этих связей журнал никогда не получил бы того особого статуса, которым, несомненно, обладал. Нужно учесть: при советском тоталитарном режиме любое издание, тем более еврейское, да к тому же единственное, постоянно находилось и под жестким контролем идеологического отдела Центрального Комитета, и под недремлющим оком органов госбезопасности.
Вергелис был в высоких инстанциях «своим человеком». Насколько «своим» — со временем, вероятно, откроется. Сам он любил, на лекциях у нас в группе или на заседаниях редколлегии журнала, ввернуть в разговор имя какого-нибудь партийного бонзы, с которым ему довелось давеча «провести пару часов». У пожилых писателей, большинство из которых в годы сталинских гонений на еврейскую культуру прошли через лагеря и теперь предпочитали держаться от властных коридоров как можно дальше, это жонглирование звучными именами вызывало скорее ужас, чем уважение. Вергелис знал это и не раз использовал, чтобы снова и снова демонстрировать запуганным авторам, как высоко он летает и как велика его власть над ними.
Рыжий не любил еврейских писателей. Но он нуждался в них — и не только из-за их произведений. С его энергией и дарованием, проявлявшимся почти во всех литературных жанрах, он бы и сам, под разными псевдонимами, вполне мог заполнять каждый журнальный номер стихотворениями,
