Экспресс-36 - Борис Сандлер
Шульман, конечно, сразу заметил произошедшую во мне перемену — вся его редактура, очевидно, отразилась на моем лице. Но, подобно опытному доктору, он знал, как разговаривать с пациентами.
— Повторяю, рассказ мне определенно понравился, а то, что ты видишь, — моя каждодневная работа.
Голос его звучал четко и ясно, без излишней теплоты, но все же и не совсем формально. В конце он прибавил:
— Хороший редактор не может сделать лучше или хуже то, что написал писатель. Он лишь придает тексту определенный стилистический блеск. Редакторские заслуги в глазах читателей настолько же велики, насколько велики буковки, которыми набрано в книге его имя. А порой ведь и этого нет…
Мойни Шульман частенько говаривал, что сначала из того, что написал тот или иной писатель, ему не понравилось абсолютно ничего. И он все переделал. Но, закончив эту титаническую работу, он пришел к заключению, что автор все-таки прав, и почти все поставил на прежнее место. Произносилось это всегда наполовину всерьез, наполовину в шутку. А подлинную пропорцию в каждом случае суждено было знать только редактору и автору. Не раз при работе Шульмана с писателями дело доходило до ругани, но я не припомню, чтобы в конце концов кто-то из «пациентов» остался с ним в ссоре. Был он большим педантом и еще большим упрямцем, которого в то же время постоянно терзали сомнения.
Тот мой рассказ, отредактированный Мойни Шульманом, я никогда не печатал. Но его редактура многому меня научила. Я понял тогда, что лучший способ научиться чему-нибудь — ив писательском ремесле, и в редакторском — это вдумываться в замечания, которые оставляют на полях твоих рукописей люди, которым доверяешь.
Четвертая мистерия; «Экспресс-36»
Шутка про бублик запала мне в голову. Не сразу, во все-таки я понял, на что намекал своим вопросом хитрован Бен-Ами, «наборщик-головотяп», словно вышедший из еврейских фольклорных историй. Да, я все еще представлял собой «дырку», и, если не налепить вокруг этой дырки тесто, толка не будет. «Выпекать» и дальше такую же газету я не мог и не хотел. О моих предложениях, представленных в свое время правлению и вызвавших у ряда сотрудников пугающее предчувствие «революции», говорить было явно рано. В первую очередь требовалось привлечь на страницы газеты авторов, отсутствовавших там долгие годы.
Я принялся звонить во все концы света еврейским писателям, многих из которых знал лично, и предлагать им писать для «Форойс». В их голосах отчетливо звучало сомнение, хотя некоторые отзывались с энтузиазмом и обещали «что-нибудь накропать». Другие отвечали прямо: жаль тратить на это время, поскольку раньше, сколько бы материалов они ни посылали, печатали их крайне редко. «Статьи мои, небось, все еще где-то у вас маринуются», — горько сказал мне один литератор. И я понял, что отогреть эти насквозь промерзшие отношения, сложившиеся между писателями и газетой за десятилетия, будет делом совсем не простым. А еще я понял (опыт музыканта подсказал мне), что руководить редакцией — это как дирижировать оркестром: если дирижер поднял руку и взмахнул палочкой, он уже не должен останавливаться, пока не дойдет до конца произведения, до коды. Мне тоже нельзя было останавливаться.
Водоворот событий закрутил меня с фантастической скоростью, я как будто перестал существовать в реальном мире, хотя должно бы было случиться обратное — ведь работа в газете тесно связана с каждодневной действительностью. Мне казалось: это не я руковожу редакцией, а сама газета, несущая в себе гравитационную энергию нескольких поколений редакторов и сотрудников. Такое случается порой с малоопытным дирижером, когда оркестр «тащит» его по партитуре произведения, а он лишь машет руками. Так и я — всего лишь махал руками…
Как долго бы это тянулось, точнее, как долго бы еще тянула меня за собой инерция газетной жизни, не знаю. Я существовал в какой-то сомнамбулической реальности, другими словами — жил, постоянно находясь в странном сне.
Однажды, где-то в девятом часу вечера, разбирая почту, я вытащил из конверта полоску бумаги, на которой по-английски была написана всего одна фраза: «Stop Dreaming & Come Down».
В переводе это значило: хватит мечтать, ступай вниз.
Я хотел было кинуть ее, эту бумажку, в мусорную корзину, но что-то толкнуло меня посмотреть, откуда письмо отправлено. Обратный адрес на конверте отсутствовал, однако взгляд мой уперся в яркую, цветную почтовую марку. На ней, узкой и вытянутой в ширину, был изображен кит. На просторной спине кита раскинулся Верхний город с его прямыми, словно расчерченными по линейке улицами и авеню, от East до West и обратно, а внутри морского гиганта пронизывал, с головы и до хвоста, железнодорожный туннель, по которому мчался поезд… Все стало ясно — это записка, уведомление, напоминание от моего старого знакомого, пророка Ионы-Джоны, о котором я совсем забыл. А он, как и полагается настоящему пророку, дал о себе знать, когда время пришло.
Полчаса спустя я уже был на станции «42-я улица и Гранд централ» — в «резиденции» Ионы-Джоны. Нашей очередной встрече он явно обрадовался: «Ты сразу просек мой месседж!» — тепло обнял меня и дружески похлопал по плечу.
— Уже все знаю, — светилось его лицо. — В добрый час, семерочка!
— Почему это «семерочка»?
— Потому что ты — седьмой редактор в истории «Форойс».
Он подвел меня к двум своим раздутым пластиковым мешкам и, запустив в один из них руку по самое плечо, принялся там что-то искать. Не найдя, предпринял такой же поиск и во втором.
— Вот оно!.. — воскликнул наконец Иона-Джона с детским восторгом, вытаскивая руку из своих закромов.
Извлеченное на свет сокровище он положил на скамейку и, потерев ладонью о ладонь, провозгласил, как иллюзионист после удачного фокус-покуса: «Вуаля!»
Это был узелок. Темно-зеленый, с мелкими желтыми цветочками, рассыпанными по ткани, он напоминал платок моей бабушки со связанными между собой концами. В таком узелке она хранила четыре вещи: маленькую книжечку с потертой обложкой — «Тхинес», зеленый пузырек с нашатырем и футляр с очками, которые брала с собой в синагогу, куда ходила лишь по еврейским праздникам. Она так и называла очки из узелка — «мои праздничные очки». И еще одна вещь была в том узелке спрятана — последнее письмо с фронта, присланное ей сыном, моим дядей Берлом, в честь которого меня и назвали. Он погиб в апреле
