Физическое воспитание - Росарио Вильяхос

лечили от нежданной болезни, приглашали репетитора, оплачивали одежду, которую она уже сама умеет выбирать и надевать, и по сей день обеспечивают ей еду и кров. Она полагает себя собственностью родителей, потому что они дали ей жизнь и они же, как ей кажется в силу некой безумной логики, могут эту жизнь отнять. Каталина не рассказывает родителям, что чувствует себя внутренне больной, причем больной куда серьезнее, чем была когда-либо внешне; папа с мамой понимают только материальное, видимое, исчисляемое, осязаемое. Она не может поделиться ни с кем, даже с Сильвией или Гильермо, опасаясь, что слух дойдет до мамы, как в тот раз, когда мама узнала, что она ловила попутку. У мамы и без того хватает забот. Каталина понимает ее и молча принимает мамино безумие – такое же отвергнутое тело, как ее собственное. Но она не готова ни в чем признаться маме, тем более теперь, когда она знает, что мама тоже врет направо и налево. Мать и дочь идут своей пунктирной тропой лжи. Кто-то должен будет разорвать эту цепь, говорит себе Каталина. Ей хочется думать, что не бывает таких подростков, которые настолько хорошо ладили бы с родителями, чтобы с ними все обсуждать. По крайней мере, она старается не думать о том, как все устроено в других семьях; она собственными глазами видела семью, где все не только друг друга поддерживают, но даже, судя по всему, любят, только Каталину не пригласили в этот семейный круг – во всяком случае, не так, как она хотела бы. Может, она просто идеализировала эту семью. Любит ли отец Сильвии свою дочь? Как он ее любит? Как он на нее смотрит – и смотрел ли хоть раз по-настоящему? Почему он не мог смотреть на меня так, как на нее? Потому что Сильвия – его дочь, думает Каталина. Она его клетка, зигота, зародыш, существо его собственного вида, порожденное в том числе тканями его тела, а вот Каталина – никто. В свои шестнадцать лет она не готова признать, что не все взрослые воспринимают ее как дочь, вернее как девочку, и потому предпочитает искать убежище в сказках про летающих девушек, в античной мифологии или в газетных вырезках, где рассказывается о побегах и исчезновениях незнакомых ей людей. Летом на пляже она слышала, как один старичок рассказывал другому легенду: будто бы в парижское метро каждый день спускается больше людей, чем поднимается наверх. Каталина гадает, правда ли это и куда в таком случае деваются все эти пассажиры. Может быть, они теперь где-нибудь вместе с девушкой-мотыльком.

Каталина сейчас тоже пытается сбежать от ситуации: от того, что у нее такое тело, которое мама хочет заткнуть, такой рот, который хочет поцеловать отец Сильвии, такая коленка, которую хочет трогать водитель. Она представляет, что снова едет на поезде, как на каникулах, когда они с папой, мамой и Паблито возвращались с отдыха на море, только на этот раз финал путешествия и всей истории немного меняется: прямо на выходе из вагона Каталина вдруг покидает родное измерение и оказывается одна на платформе совершенно другой станции, в другом городе, в другой стране, где говорят на другом языке, возможно, во Франции, где ей больше не надо будет бояться волков, потому что она без всякого на то основания полагает, что французы с их певучей манерой говорить – все до одного голубые. А если она кого-то и испугается, то спустится в парижское метро, надеясь там исчезнуть вместе с другими девушками, пропавшими без следа. И никто в Париже не знал бы ни саму ее, ни о том, как однажды вечером по пути домой она испугалась собственного отражения в стеклянной стене автобусной остановки. Иногда у нее такое бывает, когда она выйдет из душа. Она смотрит в глаза своему отражению, пока все остальное лицо не исказится настолько, что она перестает его узнавать. Потом она размышляет, не может ли быть так, что вот эта штука, это мясо с волосами, это расплывчатое и страшное лицо – и есть она, настоящая она, а все остальное – просто оптический эффект, как та лужа, почудившаяся ей на шоссе. Знакомые очертания возвращаются, только когда она протирает зеркало своими волосатыми руками, такими же волосатыми, какими были бы ее ноги, если бы она не брила их каждую неделю после того инцидента с мамой. Сначала появляются черты лица, потом длинные конечности, робкий торс, костлявые маленькие плечи, грудь… Вот бы кто-нибудь ей сказал, что все, что она видит в зеркале, лишь временно, что она переживает метаморфозу, словно белый мотылек, который до того, как стать взрослым насекомым, был яйцом, потом личинкой, теперь окуклился, а дальше надо ждать, пока ему не дадут покинуть свой кокон.

В машине рядом с незнакомым мужчиной иметь грудь кажется еще хуже, чем коленки. Каталина была бы рада скрестить руки и отгородить свою грудь от его взгляда, но, как ей ни страшно, она не хочет его оскорбить. Может, никакой он не насильник, и, как диктует ей воспитание, не следует делать ничего такого, что могло бы задеть его чувства (или подать ему идею). Хоть бы он не догадался, что я ему не доверяю, говорит она себе, а то вдруг он просто решил меня проверить. Вот только на что проверить? На доступность? Некоторое время Каталина наблюдает за проплывающим мимо пейзажем. Она что угодно отдала бы, лишь бы сейчас возвращаться в город на автобусе, сидеть, прислонясь головой к стеклу, и представлять, что идет дождь и что она в клипе Криса Айзека, в роли самого певца, а не красотки модели, и без всяких там непонятных чувств.

Мужчина сует руку в карман рубашки и вытягивает наружу пачку «Фортуны». Не отпуская руль, он ковыряется в ней пальцами, доставая сигарету. Каталина замечает, как он сперва облизнул губы, чтобы фильтр сразу к ним приклеился. Папа делает точно так же. Выходит, этот мужчина, как папа, тоже человек. Он роется в том же кармане в поисках огня. Со второго щелчка зажигалки он прикуривает и затягивается глубоко-глубоко, так что весь рот заворачивается внутрь. Каталина присматривается к нему: вдруг получится вычислить его истинные намерения. Поймав ее взгляд испуганного мышонка, мужчина опять заливается хохотом и показывает челюсти: все зубы на месте, безупречной формы, но далеко не белоснежные (разве что по контрасту с темными деснами). Какими бы они ни были, эти зубы вызывают у нее отвращение, она тысячу раз предпочла бы кривые зубы Хуана – мальчика, с которым познакомилась в лучшие выходные своей жизни. На самом деле у Хуана кривые только нижние резцы, и вообще она не знает, с какой стати сейчас вспомнила про его зубы и почему стала с ним встречаться. Может, из-за эйфории той субботы? Или потому, что он дал ей свой телефон и она чувствовала, что теперь обязана ему позвонить? Потому, что имена «Хуан» и «Каталина» хорошо смотрелись рядом в кружочке? Потому, что по Хуану сходили с ума все девчонки в классе? Для того, чтобы ее не называли лесбухой? Чтобы мальчики из школы увидели ее с ним и прекратили играть с ее попой в «трону – не трону»? Или потому, что Сильвия завела себе парня, а она не хотела отставать? Или чтобы не ходить так часто в гости к Сильвии? Или чтобы прийти к ней и отец Сильвии увидел Хуана? Да даже необязательно, чтобы увидел: достаточно при отце подруги несколько раз упомянуть Хуана, как будто имя одного мужчины служит заклинанием, оберегающим от остальных.

У Хуана челюсть с дефектом. Прямо посередине один из нижних резцов находит на другой, поэтому челюсть у него немного выдается вперед, а звук «с» у него получается такой насыщенный, неестественный, как выстрел дробью в первый день сезона охоты на мелкую дичь. Может, он совсем не поэтому немного брызгает слюной, когда разговаривает, но Каталина считает, что дело именно в зубе. Когда они начали встречаться, она все время смотрела на этот зуб. Эта аномалия вызывала у нее отвращение и в то же время притягивала; еще Каталина обратила внимание на желтоватый нарост,