Коза торопится в лес - Эльза Гильдина
Настороженно подтягиваю под себя ноги, приподнимаюсь и первым делом обнюхиваю свои волосы. Нет, слава богу, они не пахнут вонючим въедливым табаком, который курил тот водитель. Осматриваю обстановку, в которой вчера как следует не разобралась, прежде чем дать храпака. С трудом припоминаю минувшую ночь, случайные образы из сна, крепко засевшую внутри смутную тревогу из-за каких-то неосторожно услышанных слов.
Бесшумно, на цыпочках встаю, выхожу в коридор. Пол подо мной уже не прогибается.
Напротив кухня. Там никого, и из нее не доносятся вкусные запахи, как в обычных домах и квартирах. Возле уходящего к потолку беленого выступа печи гремит холодильник. Открываю – ничего, кроме баночного пива в полиэтиленовой упаковке. А печь неплохо бы затопить, а то что-то в сентябре знобит с утра в старом деревенском доме.
Слева дверь в другую комнату. Берусь за ручку (вдруг Эдик спит), но она не поддается.
Справа, через сенцы, распахнутая дверь на крыльцо. Возле двери в бидоне вода, по вкусу колодезная. Я жадно отхлебываю. Жажда мучает. Мои вчерашние пинкертонские запасы воды исчерпаны. Выглядываю с опаской во двор. Того хромого и той машины, на которой он приехал смущать странными просьбами Эдика Часова, в помине нет. Будто на войну ушли или что они там ночью собирались делать?
Той же колодезной водой ополоснула разгоряченное со сна лицо. На улице даже теплее, чем в остывшем доме.
Небольшой двор будто залит чутким желатиновым безмолвием, легкая предрассветная дымка подрагивает от криков третьих петухов. В тумане этом, тающем и подвижном, двор чем-то напоминает Люсин двор. Вообще, все бабушкины дворы похожи друг на друга. Но здесь не живет ничья бабушка. Все заросло чистотелом, крапивой и полынью. Ни одна бабушка не допустила бы такого. Бабушки облагораживают территорию, нанимают кого-нибудь, чтобы выкосить весь бурьян. Потом в огородах высаживают саженцы и ростки, а во дворах пасут гусей, и те мирно щиплют травку.
Слышно, как какая-то собака мучает кость, наверняка любовно обхватив ее лапами. Со вчерашнего вечера боюсь всяких собак. С опаской прохожу мимо этих звуков, и меня на всякий случай провожают ленивым рычанием. Звенят цепью. Значит, зверюга опомнился, встал на лапы и почти беззвучно пошел на меня. Правильно, зачем ему сухая кость, если живое мясо мимо прогуливается? Не знаю, в какую сторону бежать. Хочу вернуться к крыльцу, там-то не достанут, но из-за тумана дезориентируюсь, отбегаю в другую сторону и тут же в панике больно натыкаюсь на изгородь. Гвоздем распорола предплечье. Что ж за жизнь у меня такая! Все шиворот-навыворот, все тычки да затрещины! Вечные болячки да ссадины! Не от Хаят, так от бездомных собак и неодушевленных предметов!
Чей-то умиротворяющий голос, скорее всего принадлежащий Эдику Часову (не успела в тумане различить), вовремя и невозмутимо дает команду «Фу!». Я верчу головой в ожидании, что спаситель объявится. Но ни голос, ни хозяин больше себя так и не проявили.
Иду вдоль этой изгороди, нахожу калитку и оказываюсь в таком же заросшем, как и двор, саду. Журчит рядом вода. Тоже кто-то забыл или, как я, нарочно не закрыл поливочный кран. Сажусь на скамью, долго всматриваюсь по рассеянности и недосыпу в одну точку. И когда все размывается перед глазами, сослепу начинает казаться, что в этих подвижных сгустках тумана копошится вездесущая Люсина черная курица, как всегда непостижимым образом забредающая во все запретные места. Мне бы столько прыти! Все нипочем, когда есть такое «второе счастье». Потом пригляделась, и оказалось, что за черные бока неутомимой наседушки я приняла обыкновенную корягу.
Если никуда не идти, то туман вполне кстати. Он для того и нужен, чтобы не видеть границ реальности и жить время от времени своей внутренней жизнью. И пока он не рассеется, можно мирно сидеть, свесив босые, ноющие с прошлой ночи ноги на мокрую траву с брошенным поливочным шлангом…
Все пространство над просыпающимся садом вдруг мягко пронзило тонким свистом. Пронзило в тон его утренним звукам, хрустально-желтой листве, застывшей в прозрачно-янтарной дымке то ли из водяных паров, то ли из тающей под косыми лучами ваты снов.
У меня, походу, дежавю. Воспоминание о настоящем. Кажется, так это называется? То черная курица из Люсиного курятника во плоти мерещится, то теперь дядя Гера со своими звуками чудится. И бросилась по привычке, по наитию, к такой же, как в Люсином саду, задней калитке, с хорошим предчувствием и в то же время легким неверием. Интересно, если это Герман, то как он нашел меня? И меня ли искал?
Ну да, всем же теперь нужен Эдик Часов. Надо как-нибудь фан-клуб создать или лучше секту поклонения нашему общему божеству. Но это, разумеется, не дядя Гера. Эдик Часов, совсем как Герман, с блуждающей рассеянной улыбкой, перенеся тяжесть тела на одну ногу, привалился к высокому забору. И в глубине сада солнце, до этого хмуро свернувшееся клубком и забравшее все пение птиц, снова выпустило и рассеяло теплые лучи.
– Доброе взрослое утро всем тем, кто открывает мне дверь. Всем тем, кто решил стать взрослым. Небо становится ближе с каждым днем, – с ходу начал он и, подтянув брюки в коленках, достав последнюю сигарету, бросив в траву смятую красную пачку, присел передо мной на корточки.
Впервые имею честь лицезреть его рассеянную блаженную улыбку. Понимаю, что последняя его фраза – вольное цитирование строчки из какой-то песни, но оценить, ответить в том же ключе не могу. Вместо этого пытаюсь старательно нанизать скромную бусинку на нить возможной беседы. Но ничего, кроме банальности, выдавить не удается:
– Курить – здоровью вредить.
Единственный шанс предстать перед ним во всей красе сделал мне ручкой. А прыткая и бойкая резвушка Санни его не упустила бы. Санни нашлась бы, что влепить ему с умным, очаровательным видом. Но Эдик Часов не морщится и не кривится. Что-то мне подсказывает, что ему вообще плевать на ту околесицу, которую несут окружающие. Он человек высшего порядка, а такие вне рамок, работают с другими материями и уже не оценивают чужих ошибок и слабостей. Иначе можно запылить стороннее сознание. У него, как и у меня, тоже только одна
