Его запах после дождя - Седрик Сапен-Дефур
Прогулки с собакой – это тоже школа. И Аристотель черпал мысли, прогуливаясь в своей школе перипатетиков.
Какая же это радость – идти рядом по дороге, которую знаешь наизусть! Я даже смущаюсь – с чего, спрашивается, радоваться, когда в сотый раз шуршишь сухими листьями возле дома, отправляясь «на прогулку к трем ручьям», как мы ее окрестили. По этой дорожке в век пешего хождения бегали все школьники, и нам на ней знаком каждый поворот, ствол упавшего бука перед ручьем, каркас здания Манюфранс[54] возле моста, часовня, окруженная шиповником; двадцать минут ходьбы, сорок, если туда и обратно, и примерно то же самое, если подниматься на гору, – те же самые запахи, иногда коза, та же самая, с черными ножками, меняются только времена года и мелкие подробности. Мне бы хотелось, чтобы Убак познакомился с цирком Гаварни[55], горной цепью в Пиренеях, побегал по просоленным пространствам вокруг Мон-Сен-Мишеля[56] или побывал в tra mare e monti[57], но к чему нам экзотика? Убаку с ней делать нечего. Жить – вот что его вполне устраивает. Место, время – они не существуют, жизнь не ржавеет от наматывания одного и того же, потому что она вне места. Убак носит в себе дар превращать любую рутину, удручающую, если смотреть на нее моим привередливым взглядом, в приятное исследование, которое доступно всегда. Повторение для меня скучно и утомительно, для него оно убедительно. Он как будто вновь и вновь прорисовывает контуры действительности, вынюхивая там и здесь незначительные в ней изменения, с его стороны это милое внимание к известному, и оно помогает распознать счастье. В обыденной жизни, которая с точки зрения тирании чудес выглядит уступкой жалкой серости, Убак помог мне разглядеть хрупкую утонченность, а в горячем стремлении убежать от банальности – торжество этой банальности. Так да здравствует путь к трем ручьям и обратно домой, путь новостей и изменчивости, праздник живущих общей жизнью!
Да заслужит мгновенье того, чтобы стать замечаемым. Что-то немного у нас умельцев по части удовлетворенности жизнью, и те учителя, что призывают нас всасываться в сладость настоящего момента, не забывают пожурить за то, что мы не делали этого раньше, и предупреждают, чтобы непременно делали это в дальнейшем. По сути, расхваливая нам жизнь вне времени, они постоянно говорят нам о времени. Очень часто у людей, воспевающих розы, серый цвет лица, и единственным успехом их песнопений будет наше желание поступать ровно наоборот, пренебрегая тем, что они считают полезным. Для Убака минута – это единственное его расписание, и он меня вдохновляет, а это совсем иное дело. Пойти в Рош-План – это совсем не стремление как можно скорее оказаться среди черничников на конечном участке тропинки, откуда так красиво смотрится долина Альбервиля, и это вовсе не желание полюбоваться сверху местом, откуда мы пустились в путь, или рассмотреть внимательно Мон-Мирантен, куда собираемся отправиться завтра. Нет, это просто ты, вот здесь, на этой вот дорожке, а на ней лежат три камешка, а на небе тучка, и они достойны тех секунд нашей бесконтрольной жизни, которые мы им посвящаем. Эти секунды наполнились, и появилось ощущение, что наша жизнь стала длиннее. Обычно для нас воскрешают запах смерти, чтобы мы наконец согласились обратить внимание на секунды жизни, но веселая беготня собаки с высунутым языком – это подлинное торжество каждой секунды, и ее магию не затопчет никакая жизнь.
Что до жизни, то одна из ее колючек – это неизвестность. Когда Убак видит, что я беру серые кроссовки, он знает: стремительно растет возможность нашего совместного выхода. Но если потом я беру зеленый рюкзак, он снова ложится. И немного сердится. В случаях менее очевидных я не знаю, по каким признакам он ориентируется в ситуации – по взгляду, поведению, чему-то невидимому, но, наверное, по моей манере брать ключ от фургона, класть руку на дверную ручку, он знает, будет то или это. Но на этом его ясновидение кончается. Если речь о путешествии, то куда мы едем? В деревню или на другой конец страны, в Виллар или в Пэмполь? На час или на десять дней? Убаку это неважно, он подключается сразу, и он сразу рад. Собака не загружает себя предвидениями. Кто еще обладает такой способностью? Большинство людей из тех, что меня окружают, хотят знать все, вплоть до того, чем займут свою свободу; где они будут через две недели, какой вид они будут наблюдать, что соседи скажут о тирамису и постельном белье и каких дурных последствий ждать от рабочего графика. Пусть с ними ничего не случится – вот их главный план. Убак ни в одну из секунд своей жизни не намерен устранять неизвестность, у него нет на это средств, и я уверен, что желания тоже нет. Он ничего не ждет от происходящего, и это очень помогает тому, чтобы происходило многое. Ты путешествуешь, как бы отвернувшись от времени, ты не в подчинении, ты движешься, и начинают появляться чудеса, и ты всегда им рад. И если мое положение в качестве человеческого существа уж по какой не слишком-то хорошей причине мешает мне погрузиться душой и телом в бытие, пути которого нам неведомы и которое постепенно приоткрывается нам в своих каплях – минутах, то я предпочитаю присоединиться к тому пониманию жизни, какое, сам того не подозревая, передает мне Убак: к согласию принять на себя богатства неизвестности и, самое лучшее, вообще о ней не думать.
Есть и еще одна важная вещь, и она следующая после того, что не нужно ничего ждать. Еще не нужно бояться. Куда бы мы ни шли, что бы ни пришлось нам делать: собирать подснежники или перепрыгивать через расщелины, у Убака один ответ – «Я готов». Он принимает, справляется и бежит дальше. Его доверие ко мне стихийно, безоглядно и возобновляемо. И, как говорят президенты в день своей победы на выборах, выражение этого доверия делает мне честь и меня обязывает. Но в первую очередь я нахожу его очень милым, потому что оно не свидетельство скудоумия, отсутствия трезвого разума или нарушений в кортикальной структуре[58], оно не говорит о наивности и в нем нет принесения в жертву себя ради моей пользы, об этом доверии часто говорят «слепое», но на самом деле оно самое целенаправленное и зрячее. Нет, нет, это нечто сопутствующее, взвешенное, а затем переданное. Особая материя, какой я никогда не наблюдал у людей, и, хотя я нахожусь от нее в непосредственной близости, сам я ею не обладаю. В сердечной сумке этой собаки таится огромное количество дерзновения, оно распространяется повсюду, его лучи достигают и меня. А когда веришь существу, которое до такой степени верит в тебя, если столь почитаемая тобой жизнь почитает в той же степени и тебя, то у тебя, очень тебя изумляя, возникает драгоценная возможность почувствовать себя тоже очень достойным существом. В тот день, когда это дерзновенное сердце почувствует, что ему пора на покой, я не знаю, в каком другом существе из плоти и крови я найду хоть сотую часть этой радости жизни, хоть тысячную часть этой восторженности. Понадобится чудо, только чудо, я уверен.
Во время прогулок, если мы гуляли вдвоем с Убаком, я с ним разговаривал. Много.
О ранах сердца и о том, как они заживают, о том, насколько возможны уступки, о страстном стремлении к свободе, о головокружении, какое вдруг наступает, если ты и в самом деле свободен, о дураках и о потрясающих людях, об отсутствии уверенности, на своем ли я месте, и о том, какой он и как живет. Ничего не казалось мне лишним. Убак знал о моей жизни все, как бы всю ее целиком, и – не знаю, каким образом, с помощью каких флюидов – он знал
