Его запах после дождя - Седрик Сапен-Дефур
В общем, доктора в зеленых халатах присутствуют в нашей жизни все чаще, и понемногу за нашими горестями, а потом радостями начинает маячить вопрос – о неизбежном, о пороге. Он далеко или близко? Но такой день настанет, вот это точно. Река замрет, ни одна из этих рек не течет бесконечно. Река достаточно побыла рекой. Капитан Убак со своим экипажем окажется перед морским простором, и как же мы хотим, чтобы навигация шла как можно более плавно, устья иной раз бывают такими прихотливыми… Перед лодкой откроется бескрайнее пространство, необъятнее всего, что мы только можем себе представить, но сияющая эта поверхность таит под собой мрачную глубину, и тогда перед каждым человеком неизбежно встает вопрос, на который он обязан ответить: должен ли он дерзнуть и врезаться в эту бескрайность?
Любовь и что-то нечистое, у мужчин в этой области возникает примерно такой же вопрос.
Жизнь собаки? Решение необратимо, и нет возможности узнать волю самого страдающего пса, понять, каковы для него границы дозволенного? Молчание – это тупик, но в то же время и помощь. Однажды настанет день – я это точно знаю, – сколько бы мы ни противились, но мы окажемся в клинике, в помещении, стоящем немного в стороне и немного сумрачнее других. Убак, доктор Форже или другой какой-нибудь доктор, Матильда и я, мы будем решать этот проклятый вопрос, только мы вчетвером, располагая шприцем со снотворным, решать, что же мы все-таки должны пережить? Однажды – в один день или в другой – все лодки тонут, дерево гниет. Мы будем говорить шепотом. Может, такая смерть лучше, чем внезапная на бегу за зайцем? Если бы я знал. Наверное, Убак имеет на этот счет свое мнение.
Но сейчас этот вопрос не стоит! Мы деятельно отодвигаем его и верим в жизнь, мы не согласны решать его так рано. Нашей собаке шесть лет, считается, что это середина жизни, в ней сорок два килограмма живого веса, зубы чуть тронуты зубным камнем, лай будит эхо долин и слышен до края света. Мы выходим из клиники. В этот раз я сопровождал Убака, и мы свернули судьбе шею. С тех пор Матильда несколько раз отправлялась с ним в клинику одна и возвращалась с хорошими вестями. В тех случаях, когда я водил Убака, вести бывали похуже. Нет, речь не о том, чтобы поддаться суеверию и поручить Матильде визиты в клинику и их благополучный исход, нет, нет, я совсем не об этом. «Всего лишь небольшое расстройство, – сказал и мне тоже доктор Форже. – Убак где-то нашел несвежий кусочек мяса. Не волнуйтесь, как началось, так и кончится, поверьте». Охотно!
А когда мы уходили из клиники, доктор Форже – такого здесь практически не бывает, потому что если речь идет о сердце, то исключительно о сердце собаки или кошки, – так вот, доктор Форже вышел меня проводить. И сказал мне примерно следующее:
– Почему вы стесняетесь? Не надо! Не стесняйтесь радости за вашу собаку, ваших страхов и опасений. Ждать, что кто-то их поймет, разделит с вами, – пустая трата времени, дождетесь только насмешек из-за ваших историй с Убаком. Но вы не обращайте внимания!
Я его поблагодарил довольно пространно: да, конечно, само собой, что мне за дело до каких-то еще точек зрения? Не буду на них обращать внимания. С большим удовольствием. После чего последовала классическая фраза, завершающая все консультации: «Не говорю вам “до скорого”, несмотря на удовольствие с вами повидаться».
И мы рассмеялись, веря, что нашли хороший способ избегать крайностей и держаться в рамках избранной нами жизни.
XV
Я пробовал говорить и «пойди», и «найди», и «уйди». Безрезультатно. Даже если повышать голос, никакие приставки не действуют. Мой компаньон демонстрирует полное спокойствие и не трогается с места.
Но если в моих словах мелькнет хоть тень обещания: «Может, пойдем погуляем?», даже если я говорю это Матильде и полушепотом, жизнь Убака мгновенно приобретает совершенно иной оборот. Это слово из его словаря, это его любимое слово. Двадцать мускулов, каждый на своем месте, напрягаются, готовясь вас охранять, уши встают торчком – одно, если это ленивый день, – глаза раскрываются, в них сквозит недоверие. Задняя часть приподнимается, как на пружине, передняя тянется с просьбой – я тоже с вами! После чего Убак ходит за нами по всему дому, вертится под ногами, юлит, лает из опасения, что мы позабыли о нашем намерении, – он знает, насколько обещания людей изменчивы. Но если всего этого мало, он бежит и приносит поводок. Мы им никогда не пользуемся, но какая другая вещь может показать так доходчиво, что он уже готов отказаться от своего восторженного ожидания? И вот тут-то мы начинаем двигаться. В конце концов, слово «чувство» произошло от «чуять», а «чуять» – в первом значении это «слышать».
Миллион – не скажу, но тысячи – это точно, тысячи километров мы пробежали вместе с Убаком. И если – вообще-то, так оно и случилось – большая часть жизни сотрется, то все-таки я знаю, что в тот вечер, когда я начну нанизывать воспоминания, часы наших блужданий с Убаком в горах окажутся самыми стойкими. Дороги, дорожки, тропинки, которые мы прокладывали или по которым ходили, густые леса, ровные лужайки, берега ручьев и рек, хлебные поля, извивы озер, округлые холмы, торчащие скалы, ледники, парки, фермы, ничейная земля между виноградниками, болота, сугробы, песок, высокие травы, сухие листья, камни, пыль, грязь, снег, дождь, жара, иней или теплый альпийский ветер, восход солнца или его закат, ночь, несколько удивительных мгновений или целый долгий день – и повсюду, кроме разве что островов, всегда рядом с нами горы. И всегда мы вместе.
Сколько же мы бегали, сколько бродили. Убак всегда впереди. Почему? Чтобы прокладывать путь и предупреждать об опасности? Или чтобы первым схватить оброненную корку хлеба? Или чтобы тыл у него был надежно защищен? Только он один знает, почему он бежит всегда впереди. Каждые десять метров он оборачивается, озабоченный, где мы там? И снова бежит вперед. Он соблюдает общее направление, но время от времени уклоняется то в одну, то в другую сторону – тут мы с собаками схожи, им тоже всегда мерещится, что сокровища поджидают их на противоположном берегу. Когда Убак так мечется то туда, то сюда – не зная, как видно, какой сделать выбор, – я говорю ему: «Старина, берега опять морочат тебе голову». Разведку Убак ведет, чуть ли не уткнувшись в землю носом. Я всегда боюсь, что он налетит на дерево, но такого пока не случалось, никогда, даже вечерами, сливающими в одно все краски. А когда Убак отрывает нос от земли, мне нравится думать, что он залюбовался горизонтом. На всех перекрестках, воображаемых или реальных, Убак дожидается нас. Иногда, чтобы поставить его в тупик, мы с Матильдой расходимся в разные стороны, но он знает, что смысла в этом нет никакого, лает понарошку, и все идет своим
