Его запах после дождя - Седрик Сапен-Дефур
И вот мы втроем, вместе, насколько это возможно.
На неделе я работаю как положено. Матильда и Убак исследуют леса вокруг Шатле, а вечером делятся со мной своими открытиями – они нашли водопадик, лисички, лужайку с ланями. На Матильду обрушивается все больше громов и молний, и лес для нее – что-то вроде маски для партизан. Я трачу массу сил и времени на дорогу, но плюю на это – обрести свою собственную крепость дороже всего на свете. Дни похожи друг на друга, но ничего не перекладывается на завтра, мы шагаем рука об руку. Убак втирается между нами, утыкаясь своей влажной мордой в десять сплетенных пальцев, и мы довольны своим графическим романом и больше ничего от жизни не просим. Сейчас об этом не подозреваешь, и это к лучшему, но дни нашего непокорства будут самыми счастливыми. На выходные мы отправляемся лазить по скалам, выбирая такие, что стоят у дороги, чтобы Убак мог нас спокойно дожидаться к удивлению и радости других скалолазов. Однажды на Тет-де-Бальм[51] он одолел первые два перехода и дожидался нас на уступе, идущем вдоль скалы, под термозащитным одеялом от солнца. Следующая связка решила, что повстречалась с йети, и перепугалась больше Убака.
Зима тоже оказалась прекрасным временем года. Утром мы с Матильдой ходили на лыжах, после обеда любили друг друга, а вечером наслаждались макаронами с сыром. Когда мы отправлялись в многодневное путешествие на лыжах с камусом[52], мы брали с собой и Убака. Мы ночевали в палатке. Я сказал Убаку, что каждый альпинист должен сам нести свою еду, таков закон, но я согласен взять его еду на себя, но зато ночью он отплатит нам за это сторицей, обогревая наше жилище, а заодно и нас с Матильдой, лучше, чем горячие источники Монетье. Убак, довольно поворчав, засыпал через минуту и храпел не хуже людей. Утром я видел по глазам Матильды, что она подозревает и меня в пении каноном с Убаком. Пес подходит к выходу из палатки, покрытой инеем, словно идет на пляж, мы расстегиваем молнию, и он отправляется дышать воздухом. Мы смотрим на него с восхищением – в этих очень суровых местах ему ничего не нужно кроме того, чем его уже наделила природа, он встряхивается, потягивается и больше ничего, тогда как мы, люди, кутаемся в горы гусиного пуха и тренируемся часами, чтобы здесь выжить. Из чего же ты сделан, Убак?
В другое время мы в свои свободные дни подновляем наш домик. Само собой разумеется, что с нашим отсутствующим по части строительства опытом и скудными финансами мы даже представить себе не могли объема предстоящего нам ремонта. Убак засыпал в полуметре от отбойного молотка или возле накренившейся стены без фундамента, его черная шерсть седела от побелки, а иногда блестела от льняного масла. Он раскапывал вещи столетней давности и нашел детонатор, а потом подружился с семейством барсуков, решив раз и навсегда не отягощать свою жизнь подозрительностью и антипатией. Вечером, сидя в налобных фонарях около жаровни, мы пили суп из одуванчиков и ели ванильное мороженое, посыпанное шоколадом, если нам, сладкоежкам, нужно было продержаться до глубокой ночи. А когда у нас в шале, открытом всем ветрам, было уж слишком холодно, мы пили вино. Жизнь хороша, и чтобы чокаться за ее щедроты, достаточно сидеть рядышком. Потом появились окна вместо дыр, потом свет, а не свечи, потом плита и вода, и эти удобства, появляющиеся постепенно, оделяли нас блаженным чувством: до чего же здорово жить на этом свете.
Убак был все время с нами. Куда бы мы ни отправлялись, он всегда нас сопровождал, был на виду, но так скромен, что его присутствие становилось почти незаметным. Большая собака с такой бархатистой ловкостью проскальзывала между створок дверей, ножек стола и неизвестных человеческих ног, что все забывали о том, что он рядом. Знал ли он, что это его главное преимущество, благодаря которому он в самом деле был всегда с нами рядом? Неважно, где мы останавливались, в ресторане, на станции или на лугу, Убак вел себя совершенно одинаково. Он или укладывался на наши ноги, осознав, что именно они источник движения, или, быстро оглядев местность, укладывался на перекрестке, через который должно проходить предполагаемое отступление. В обоих случаях полное спокойствие, бок и голова на земле, но один глаз на все вокруг, а другой – на нас.
Воспитание Убака, по нашему ощущению разумное и гармоничное, могло бы вызвать в нас доверие к идее завести ребенка. Настоящего, который разговаривает, делает уроки и будет поздравлять нас с днями рождения. Но мы не захотели, ни Матильда, ни я, сколько бы раз мы об этом ни говорили, и нас снова радовало, что и тут наши представления о жизни совпадают. Мы не чувствовали необходимости продлевать нашу любовь созданием новой жизни, она была сильной, она могла длиться сама по себе.
Наша собака не была замещением или отвлечением. Убак взрослел, старел, если переводить на человеческий возраст, он был теперь старше нас. Если считать, что до этого он был нашим сыном, то теперь становился братом, а завтра должен был стать отцом, и тогда это уподобление выявляло свою откровенную нелепость. Уважение к самим себе и к Убаку как к отдельному полноценному живому существу не нуждалось в такой глупой путанице. Шопенгауэр, например, считал своего пуделя Атму своим наследником. В общем-то, как мне кажется, любая добрая мысль может пойти на пользу и человеку, и собаке, но гуманность вовсе не означает, что ты видишь всех только людьми.
Мы не представляли себе своего Убака и в качестве самца-силача, которого кроме голубого ошейника необходимо оплести еще и большим количеством мускулов. У собаки своя жизнь, пусть делает то, что ей хочется. Природа не категорична, следуя ей, самки встают на защиту и кусаются, а самцы заботятся и выхаживают. Убак не обделен и индивидуальными свойствами, он сформирован своим характером и своими собственными экспериментами, своим собственным опытом, его можно узнать среди миллионов бернов. Втроем мы представляем собой пару и что-то вроде нашего альтер эго, оно рядом с нами, вместе с нами, заодно с нами. Вместе мы три живых существа, этим все сказано. Однажды мы хохотали, читая на обертках от шоколадок объяснения символики цифр, хохотали, пока не наткнулись на цифру 3. Тут мы прикусили язычок. Серебристая бумажка сулила нам идеальное равновесие и неизменный ход времени: вчера, сегодня, завтра. Похоже, она обращалась именно к нам напрямую. Мы, отъявленные атеисты, оказались не чуждыми идее Троицы.
Кое-кто называет нас, присоединяя к нам Убака, семьей, но мы бы скорее предпочли называть себя стаей, потому что в стае не обязательны кровные связи, но обязательны взаимная помощь, верность и свобода, в которых не клянутся, обходясь без церемоний. Воспользовавшись этой языковой уловкой, мы наделяем себя еще и правом украшать свою жизнь небольшой долей «диковатости», какой ей явно не хватает. А если в нашей стае зоологи захотят непременно выделить доминанта, то мы объясним, что для нас это вечность, о которой мы искренне мечтаем.
Этим утром я заглянул в кафе «Спор д’Ареш», его хозяину Фелисьену за восемьдесят, он закладывает черную шариковую ручку за ухо, а блокнот на спиральке кладет в карман большого синего передника и всегда говорит: «Четыре сорок», какой бы напиток ты не заказал. Фелисьен принес мне, как всегда, черный кофе без сахара – хорошо, когда не изменяешь своим привычкам и снова сидишь все в том же кафе. Еще он принес миску с водой для Убака. И кофе, и воду – на круглом деревянном подносе, потом оглядел свое крошечное кафе и спросил:
– Ваша Матильда сегодня не с вами?
Со мной Фелисьен на «ты», я ему как внук, так что я понял, что ко мне он присоединил и Убака, а в целом, на его опытный взгляд, у нас восемь ног, и тогда мы не хромаем.
Мы все стали сильнее.
XIV
Вот почему
