Его запах после дождя - Седрик Сапен-Дефур

кто не слишком уверен в себе. Мы оба, заинтересовавшись друг другом, стали от случая к случаю, но совсем не случайно, сталкиваться в коридорах. Потом тот же самый случай, который обычно многое решает, нашел нам среди наших коллег по факультету (славных веселых ребят) общих друзей. Потом были встречи возле кофемашины, обмен парой слов на переменках, иногда общие лекции, поиск предлогов для встречи, потом встречи, становившиеся все более необходимыми и обогащающими, совместные тренировки, потому что мы же студенты Спортивного университета. Затем вечеринки по четвергам в кафе, разговоры до утра, как улучшить мир, старания избавить свою жизнь от лишнего, попытки нащупать контуры будущего. Впрочем, мы были удивлены тому, насколько наши жизненные пути похожи – мы двигались в одном направлении, иногда отклоняясь в сторону, преодолевали препятствия – двигались как будто бы параллельными дорогами, и хотя, казалось бы, в этом было что-то вроде обещания, что мы пойдем когда-нибудь вместе, соединить параллельные дороги всегда гораздо труднее, чем любые другие. Мы словно бы танцевали прекрасный танец – маня и тут же отступая, не торопя ни себя, ни события, нетерпеливо ждали звонков и готовы были к отсрочкам на месяцы и годы. Растяжение и сжатие времени было нашим уважением друг к другу и особенностью нашей с Матильдой истории. С первых минут нашей встречи в воздухе повеяло убежденностью, что наши жизни в один прекрасный день соединятся, но у нас были обязательства и по отношению к другим людям, которые на многое надеялись, и нам хотелось, чтобы отдалила их очевидность, избавив от обиды на неблагодарность. Конечно, витало еще и опасение, неизбежное для всех начинающихся историй, что переход к реальности убьет мечту, и гордая убежденность в том, что мы гораздо выше счетов в банке и шкафов из ИКЕА.

Мы с Матильдой – я смотрел на нее и не мог налюбоваться – относились ко многим вещам одинаково, а своими несовпадениями как бы дополняли друг друга. Мы встречались и начинали с фразы, недоконченной вчера и которая перейдет еще и на завтра; проводили ночи за бокалом вина и оживленной беседой, никогда не переходящей в спор – разгорающийся огонь не был вспышкой пучка соломы. Мы ложились спать с одной только мыслью, что друг нуждается в отдыхе, и оказывались иногда в тесной близости, но Матильда была мне сестрой, которой мне так не хватало, а разве можно желать сестер? Мы говорили обо всем, и часто о том, что присутствие другого человека вдохновляет нас и делает увереннее в себе. Мы не скрыли друг от друга нажитых трещин, но каждый сделал вид, будто он их не разглядел. В кафе или баре, куда мы иногда заглядывали, мы видели пары, которые сидели молча в ожидании еды, им нечего было сказать друг другу, и мы не могли не улыбнуться – мы были уверены, с нами такого не случится; дубовый паркет, мебель, изнашиваясь, наживают ценность – вещи, но не любовь. Жизнь безжалостна, но что-то мне подсказывало, что наше насыщенное общение выдержит испытание временем. Мы говорили, конечно же, и о собаках. Матильда мне рассказывала, как в детстве бегала с собаками на четвереньках, и они облизывали ей волосы, и волосы склеивались, а собаки были всегда чьи-то – тетины или дядины, – их звали Такен, Вапити, Туполев, а у Бернара была ищейка, которая здорово смахивала на охотника за головами Рако[49]. Матильда любила их всех. Не люби Матильда собак, мне кажется, мы вообще бы никогда не сблизились. Не люби она их, наши жизни никогда бы не соприкоснулись, мы бы несколько раз с интересом поговорили, и только, потому что любовь или нелюбовь к животным у твоего спутника чувствуется сразу – фраза, внимание или полное равнодушие – и, присоединившись к прочим его пристрастиям и неприятиям, делает сближение возможным или невозможным никогда.

Матильда сказала мне по телефону, что хотела бы приехать на выходные в Бурже, чтобы наконец познакомиться с замечательным псом, о котором мы столько говорим. Ехать встречать ее в Лион (Матильда преподавала в Париже) с Убаком в фургоне – счастье, какого еще не бывало! Увидеться с ней, познакомить впервые ее и Убака, тех двоих, которым, если история наша правдива, предстоит встретить вместе сотни рассветов. Мы поздоровались, крепко обняв на секунду друг друга, традиционные поцелуйчики у нас не в ходу, и я поспешно открыл боковую дверь фургона. Убак выскочил, я понимаю, что чувство гордости – в данном случае полный идиотизм, но я им гордился. Матильда смотрела на него, замерев, словно настала та самая минута, какой она ждала с тех самых пор, как стала писать письма Деду Морозу. Они пожали друг другу лапы, обнялись, что-то промурлыкав, а потом много бегали и долго прыгали на ближайшей футбольной площадке. На меня они не обращали никакого внимания, и это было самое замечательное. Это была их встреча, а я был ее потрясенным свидетелем, и среди четырех миллиардов других, какие, я надеялся, мне еще предстояли и от которых у меня так же будет биться сердце, эта встреча уже состоялась, и она у меня в архиве.

Вечером мы сидели за моим маленьким деревянным столиком – его главное достоинство в том, что он сближает людей, – и снова вели нескончаемую беседу, не прерванную два или три месяца тому назад. Мы говорили о тяготах и прелестях жизни. Да, что-то в этом роде. Еще о римлянах, о лесных богах и других существах, застрявших в коллективной памяти. Присутствие рядом Убака было необыкновенно полезно, он умиротворял возрастающее волнение и заполнял молчания, которые возникали все чаще. Что толку внушать себе, что впереди у нас вся жизнь? Сейчас перед нами песочные часы, и их переворачивает желание. Убак то прибежит, то убежит, и его беготня очень к месту, она словно бы приближает нас к последнему порогу, последнему шагу, последнему признанию, на которое у каждого из нас, как это ни странно, не хватает смелости. Не хватает смелости признаться самому себе в той неоспоримой реальности, что с такой неумолимой силой накрыла нас и по отношению к которой мы воображали, что она всегда будет нам подвластна, но при этом она требует слова, нескольких букв, движения, жеста, чтобы стать плотью и кровью. Убак согласен быть на первых ролях, а мы продолжаем говорить и сейчас, и навек биением сердец и несытостью глаз, и все идет, как идет. Да убереги меня жизнь от того дня, когда я рядом с этой женщиной буду думать, что надо бы не забыть достать йогурт из холодильника.

Матильда, Убак, они оба в смятении и понеслись в сад, бегать, выкидывать фокусы, а кончили тем, что стали гоняться друг за другом. Их беготня продолжалась чуть ли не до рассвета. Редкие минуты, когда мы с Матильдой снова были рядом, вовсе не были отдыхом, напряжение только нарастало. Я наблюдал за Матильдой и Убаком, они были достойной парой, я видел то, что мне хотелось бы увидеть. Одинаковая крепость, одинаковая жажда не упустить мгновение, одинаковая радостная внимательность к партнеру и полное безразличие к шуму, который производится обоими. Что делают собаки, если им хочется хохотать? Убак высовывает язык, он готов заслюнявить всю землю. У Матильды поцарапаны обе щеки, может, женщины не любят на щеках царапин, но ее они не смущают. Мне очень нравится, что она не говорит с Убаком, как с трехлетним ребенком, не сюсюкает, значит уважает. А Убак стал каким-то другим. Более резким, властным, в нем заработало мужское начало, способное на укус или на грубость, а еще минуту назад он так оробел, что вжался мне в ноги, превратив их в крепость. Он изменился, потому что подрос или из-за присутствия рядом совершенно другого существа? Кажется, он хочет сказать этому существу: «Милости просим, пожалуйста, оставайся с нами» – и в то же время обеспокоен, зная слишком мало о том, как оно живет. Убак предчувствует повороты судьбы до того, как они свершаются, так что он, наверное, понял, что мы как раз на повороте, что мы судорожно, скрупулезно выверяем наши жизни.

На рассвете они оба все-таки уснули, наигравшись до изнеможения. Матильда на ковре, положив голову на черный пуф, – короткий сон без матраса и постели запоминается на всю жизнь. Убак