Его запах после дождя - Седрик Сапен-Дефур

возможных последствий. Он всегда щедро делится всеми своими познаниями, вот и в нашем случае расписал все, с чем мы можем встретиться, начиная от самого заурядного и кончая самым безнадежным – тем, что обычно составляет три процента из ста. Прошло немного времени, и не без помощи мрачных сведений из интернета три процента превратились для меня в стопроцентно наш случай. На этот раз судьба сохранила нас для худшего. Задача диагностики усложнилась: нужно было обрить часть лба собаки (а она нас об этом просила?!), подобраться к крошечному комочку, извлечь его, поместить в какой-нибудь надежный пакетик, потом в конверт и самолично отправить в лабораторию, умоляя помочь тех, над кем привык посмеиваться, а после отправки ждать ответа. И дождаться. Доктор позвонил и произнес длинное слово из тех, что укорачивают нам жизнь, слово «мастоцитоз»[48], который бывает иногда вялотекущим, а иногда смертельным. Чтобы ничего не упустить, доктор посоветовал мне тщательно наблюдать за Убаком. Перспектива была, но жизнь стала гораздо напряженнее. Подводные течения изменили общий настрой, навигация стала затрудненной, чаще стали ощущаться волнения и тревоги, реже наступали периоды безмятежного покоя. Консультации в клинике перестали быть приятным развлечением. Все чаще мне приходилось держать моего Убака для того, чтобы у него взяли фрагмент для исследования, чтобы он не дернулся, чтобы не причинил себе боль. Я страшно на себя злился, у меня было отвратительное чувство, что это я виной его мучениям и тревогам. Убак лежит на боку, а я на нем в свинцовом переднике. Наши взгляды встречаются, и я вижу, что он не понимает, как это я могу участвовать в таком несправедливом отношении. А дома мне снова приходится причинять ему неприятности: бинтовать, принуждать всякими хитростями глотать таблетки, из которых самая противная хитрость – это выдавать горечь за сладость. Бывает, что я иду к нему, а он от меня отходит. Разве когда-нибудь такое бывало? Я боюсь, что он перестанет мне доверять. Я твержу ему всякие банальности. Говорю «это для твоего блага», хотя все ему говорит только о плохом, и я судорожно ищу хоть какие-нибудь доводы, лишь бы он мне поверил. А внутри у меня постоянно идет яростный спор: одна часть меня твердит, чтобы я оставил его в покое, пусть бы играл себе и охотился за шмелями, а другая твердо уверена, что наши враждебные стычки необходимы, потому что так я продлеваю ему жизнь. Дожить полной жизнью или прожить подольше – кто не раздумывал над этим, когда пришлось?

XII

– А где же Убак?

В редкие минуты, когда он не тут, не рядом, всегда звучит этот вопрос. В глазах моих родных и друзей мы с моим псом диада, живой двойной организм, ни он и ни я по отдельности не существуем. Мы с ним как нечто единое целое. Мне кажется, я никогда не проводил столько времени вместе ни с одним живым существом. Когда иду я, то это идем мы. Когда Убак останавливается, то останавливаюсь и я тоже. «Интересно, кто кого вывел на прогулку?» – сказал мне как-то утром прохожий, когда мы с Убаком (его бочок у моего колена!) не спеша шагали по улице. Да, мы с ним в сцепке, мы прочно держимся друг за друга, мы подобие замкового камня свода, который держит арку, довольно серьезное архитектурное сооружение. И наше такое естественное неодиночество – разве не одна из составляющих любви?

Иногда я ловлю себя на том, что мне и не надо больше никаких привязанностей, никаких встреч, и это меня даже тревожит. Во мне что, больше не осталось места для тепла? Со мной, конечно, мои друзья, со мной родные и близкие, и в моей спортивной команде мы все заодно. Я ни от кого не отделяюсь, я со всеми вместе и очень рад, что для Убака все они тоже стали своими людьми, что он тоже нашел среди них свое место (и чуть ли не в самом центре!), что он их дополняет. Но я имею в виду другую привязанность, глубоко душевную, единственную, особую, длительную, которую, собственно, и называют любовью. Вот ее-то и нет, и ее отсутствие я, наверное – да нет, я уверен, ощущаю совсем не так остро, как вообще-то должен бы.

Чаще всего мы с Убаком в одиночестве. «Совсем одни вдвоем», как говорят дети, которым нет дела до логики.

Мы с ним гуляем, обнимаемся, ходим в гости, принимаем гостей у себя, пьем кофе на террасе кафе, узнаем новости и делимся ими, уезжаем на выходные, отправляемся полюбоваться прекрасным видом, делимся своим восхищением, скучаем друг без друга – так обычно живут все люди, и у нас с Убаком точно такая же, как у всех, жизнь.

Но иметь собаку – это значит быть со всеми вместе и в то же время не совсем. Нет, дело не в том, что с собакой ты где-то на обочине, нет, мы в самой гуще, но при этом сам ты как бы приятно прозрачен, словно позволил себе незаметно и ненадолго уединиться, и тебе от этого хорошо. Вы – ты и твоя собака – всегда несколько обособлены, и тогда, когда усядетесь на скамейку, или когда будете идти в толпе, или по улице, или по лесу. Вас могут опасаться, могут видеть в тебе мизантропа, но вас, когда вы вместе (ты и твоя собака), вас оставят в покое, и кто-то даже тебе позавидует, потому что знает: в вашем невольном изгойстве больше умиротворения, чем в чреватых нехватками буднях, какими располагает он сам. У меня много привязанностей, жизнь ко мне щедра, и – не в обиду будет сказано доморощенным психологам – собак заводят вовсе не для того, чтобы заполнять пустоту, для этого годятся и кучевые облака.

Но если мне по душе идея взаимодостаточной жизни человека и его собаки, то я перестаю вслушиваться в прибой. Мне хорошо знакомы приступы отвращения к миру, изнурение от сидения взаперти, ожидание провалов. Человечество не спешило принимать меня снова в свои милосердные объятия, и не мне его за это осуждать, потому что слишком часто обнаруживал свою незначительность. Но ведь есть и совсем другие мерки. Например, любовь, которую я чувствую к своей собаке, и получаемая мной от нее любовь в ответ дает мне желание любить, при чем любить постоянно. Да, я сомневаюсь в своей собственной возможности нравиться без чарующего обаяния Убака. И, несмотря на счастливую взаимность, есть у меня и потаенное желание вернуть себе свою собственную полноценность.

Девушки, иногда приходившие к нам вечером и уходившие утром, появлялись, чтобы быть забытыми. Почти мгновенно. Убак им нравился, искренне или нет, не знаю. Убак не мог понять, с чего вдруг нежданно-негаданно дверь ко мне в спальню закрыта и почему мы не играем после ужина в прятки. Однолинейность собаки не может вместить человеческие регистры. Но он не придавал происходящему большого значения, ни неожиданному к нему невниманию, ни тесно сближающимся телам, для него эти гостьи были просто человеческими существами, такими же, как все другие, и он догадывался, благодаря данному ему от природы чутью, что они тут надолго не задержатся. И мне случалось, хоть я и чувствовал себя сволочью, радоваться тому, что нас оставили одних. Меня с Убаком.

Но в мире миллиардов человеческих существ была еще Матильда.

В холодный ноябрьский четверг мы вышли на перемену из поточной аудитории Астре-13, немного оглоушенные весьма сумбурной лекцией по психофизиологии рефлексов и бессознательных жестов, и вдруг наши взгляды встретились, погрузились друг в друга и даже, можно сказать, послали друг другу вызов. На часах 10:20, пахнет сигаретным дымом и кофе, и если бы не продолжение лекции, мы бы так и стояли. До этого мы никогда не замечали друг друга, а может быть, нас и вовсе не было. Она была черная – с черными волосами, черной кожей и черными глазами, говорящими «иди-ка лучше своей дорогой». Белизна сияла, когда она смеялась, она охотно отзывалась на юмор, и это ей очень шло. В спортивном костюме, можно сказать форменной одежде нашего заведения, она выглядела элегантно, а это дано не каждому. Обычно она гордо задирала нос, как все,