Его запах после дождя - Седрик Сапен-Дефур
Если я валяю дурака, становлюсь на четвереньки, иду рядом, Убак смотрит на меня укоризненно. Если я продолжаю игру, он переходит на галоп и уносится от меня, давая понять, насколько она неуместна, но при этом никогда не теряет меня из виду. Только в редкие зимние дни Убак соглашается идти за нами следом, замучившись, как и его хозяева, месить рыхлый снег.
Где бы мы ни жили, вопрос был один: куда нам пойти гулять?
Иногда ответ был очевиден: зелень окружала дом, и жизнь кипела, куда ни взгляни. И так бывало чаще всего. Но в других случаях приходилось исхитряться, вынюхивать, выхаживать – вокруг только мостовые, улицы, парковки, развязки, под ногами серо-черный асфальт, расчерченный линиями, отовсюду веет жаром, воздуха нет, неужели все это тоже называется пейзажем? Жить в обществе собаки – значит узнать: вся земля делится на две части, в одной телу удобно и приятно, в другой ему достается от асфальта. В городах, стране каменных углов, приходится искать долго. Мы сделались специалистами по части отыскивания зелени в городах. В первую очередь Убак. Он чувствовал совершенно точно места, где город дышит, и вел меня туда: между двумя подземными парковками обнаружились вдруг какие-то нежданные горки, поросшие травой; нашлись аллейки с двумя рядами кустов, привилегия мэрий; упрямые мальвы растолкали мостовую острова Ре[53], словно сорная трава, напомнив о бывших когда-то на углу улицы садиках работяг – теперь они загорожены рекламным щитом, на котором нарисованные люди счастливо улыбаются на своем балконе с салатом. Убак бежит по невидимым стрелочкам к городским легким, и дорога к ним даже в незнакомом городе почему-то была известна ему заранее.
Но гораздо чаще мы в сто раз удачнее соответствовали этой нашей потребности – вокруг простор, зелени хоть залейся, и границы окружающей бескрайности только в нашем воображении. И вот мы идем гулять, я подчеркиваю – мы, потому что никто никого не прогуливает, мы гуляем на равных.
В нашем дне, всегда распланированном и расписанном, есть пробел, взятый в скобки. Это прогулка. Променад, да, в первую очередь это променад, потому что всегда нечто неожиданное, непредсказуемое, романтичное. Все или не все, но обязательно вместе, мы – в провал, где больше не существует дел, а существует только жизнь. Убак и я. Матильда и Убак. Убак, Матильда и я. Какой-нибудь гость. Но даже если мы и Убак в лесу, и он свободен бежать, куда вздумается, он непременно будет иметь нас в виду и с нами считаться. Повсюду. На старой дороге за нашим шале в сторону Ле-Манон, по которой мы ходим обычно торопясь, скорым шагом, и в лесу Катр-су, где в свой свободный день мы можем гулять час или два, любуясь альпийскими вершинами. Убак всегда ведет себя одинаково: он уяснил, в каком направлении мы идем, и потом охотно сбивается с дороги, можно сказать сознательно плутает, в общем, что именно он делает, пусть решает сам, наш первооткрыватель. Значима не длительность прогулки, а ритм, в каком она проходит. Убак – и я думаю, что вообще все собаки, – не понимает, что мы можем в этот момент торопиться, а зачем тогда вообще гулять? Даже если прогулка будет длиться десять минут, потому что график дня больше не выделил вам ни минуты, важно изобразить, что она может длиться всю жизнь. Убаку совершенно безразлично, дойдем ли мы до конца тропы в лесу Пеллаз и будем ли любоваться потрясающим видом на Пьера-Мента; короче, ему безразлично, насколько длинной будет дорога, длинной дороге он предпочитает медленное время. А если времени мало, то тем более надо его использовать не спеша. Убак меняет скорость только в самый последний момент. Мы уже у порога, и не успеваю я как следует открыть дверь, как Убак пулей влетает в возникшую щель с риском расплющить себе голову. За редчайшим исключением все собаки так делают, можно подумать, что за ними гонится мясник-китаец.
Мы втроем, мы вместе – вот что важно. В редких случаях, когда Убака нет с нами, он у моих родителей или в другом, не менее почетном изгнании, нам с Матильдой гораздо реже приходит на ум идея пойти погулять. Как все нормальные спортсмены, подсевшие на эндорфины, мы продолжаем тренировки, но чтобы отправиться гулять, просто так, без цели, нога за ногу, – нет, такого в голову не приходит. Нам не хватает стимула – нет Убака, который бежит впереди нас и рыскает по сторонам. Призвание собак – оберегать нас от окостенения, они живое противоядие от неподвижности. Будем настороже, старикам в таких случаях грозит смерть: наступает день, когда их собака умирает, выходить на улицу теперь грустно, не нужно и трудно. Лишившись жизненного стимула и своего лекарства, старые люди предпочитают тоже остановиться.
Мы вместе с Убаком поднялись на вершину горы Крет-де-Жит. Площадка маленькая, думаешь, как бы не рухнуть в пустоту, но свалиться здесь невозможно. Обзор отсюда впечатляющий и невероятный. Мы над озерами Розеланд и Життас, совсем рядом Монблан, он все освещает, и суслики свистят каноном. Убак, после того как ему удалось наложить лапу на одного суслика, обалдевшего после пятимесячной зимовки, поверил в свои возможности их ловить. Сильно опасаться им нечего, даже если какая-нибудь спящая красавица будет поймана, ее тут же отпустят на свободу, как это было с предыдущей жертвой. Здоровенный берн не понимает, зачем существует насилие.
Но для хорошего настроения одного пейзажа мало. Время, место и занятие, каким занимаешься с удовольствием, – вот тогда, пожалуй, все в порядке. Когда Убак грызет деревянную плашку, он выглядит счастливым, я слежу за ним, но мне не хочется тоже вцепиться в кусок дерева. Когда мы с приятелями громко хохочем, сидя за стаканом меркюре, а то и не одним, Убака забавляет наше веселье, он тоже по-своему в нем участвует, но чокаться не рвется. Даже если мы радуемся вместе, причины для радости у нас разные, и наступает эта радость тоже не одновременно. С людьми чаще всего тоже так – мы радуемся за другого, благодаря другому, немного раньше или вообще потом. Но когда мы шагаем в шесть или восемь ног по одной и той же земле, расхождения понемногу выравниваются, и мне кажется, что счастливы мы бывали одинаково и одновременно. Редко когда и у кого бывало такое единодушное счастье.
Даже если дождь слепит глаза, даже если ветер треплет уши, даже если в приоткрытую дверь высовывается нос, чтобы узнать заранее, как настроены небеса, мне все равно кажется, что Убак достаточно равнодушен к погоде. Собака не отягощена всяческими соображениями: если идет дождь, то он идет, вот и все. Выйти на улицу, что бы там ни происходило, – это самое лучшее, что только может быть. А я, когда смотрю в окно, обеспокоен, я всматриваюсь, хочу понять и раздумываю, что бы такое мне надеть, чтобы никакие небесные капризы не застали меня врасплох. Убак ждет, чтобы дверь открылась, и выходит в чем есть. Без малейших сомнений с января месяца до декабря. Нужно в самом деле иметь особую связь с погодой, чтобы обладать подобным постоянством. Я вижу, насколько он прочный, а себя я ощущаю хлипким, уязвимым, он водонепроницаемый, а я промокаю. Убак сделан из другого материала, и я завидую его прочности, его эластичной несгибаемости. Поначалу я брал с собой зонт, зонт смотрелся как нечто чужеродное. Потом я стал надевать непромокаемую куртку последнего образца, промокал очень скоро и, съежившись от промозглого холода, просил про себя, чтобы Убак как можно скорее устал и решил вернуться домой, чтобы топить со мной печку. Теперь моя синюшность, похожая на синеву почтовых открыток, смущает меня гораздо меньше; моя собака научила меня принимать внешний мир таким, каким он достается мне в данную минуту. Если он бушует, я ценю в нем силу характера и нахожу неожиданную красоту, потому что и в этом случае, как, собственно, и во всех других, все зависит от нашей точки зрения. Сегодня, если бы
