Бездны - Пилар Кинтана
В коридоре стояли папа с Порфирио, входная дверь была распахнута, с улицы виднелся свет фар. Машина и правда стояла на месте, но мотор работал. Порфирио в руане, шапке и резиновых сапогах рылся в ящиках комода. Папа шагал по коридору с фонариком в руке.
– Что случилось?
Оба посмотрели на меня, и папа объяснил, что вырубился свет.
– А что мама?
– Иди спать.
Порфирио наконец нашел то, что искал, – батарейки – и показал папе.
– На случай, если умрут те, что в фонарике.
Он сунул их в карман брюк, и я увидела, что на поясе у него в кожаном чехле висит мачете.
– Где мама? – с тревогой спросила я.
И, будто услышав мой зов, она вышла из комнаты – в толстом шерстяном свитере и с сумкой на плече.
– Ты же слышала, что сказал папа. Иди в постель.
– Но что случилось?
– В ущелье нашли разбитую машину. Старую.
– Машину Ребеки?
– Пока непонятно. – Мама говорила невнятно, как тетя Амелия, когда выпьет. – Эвакуатор только приехал.
– Я хочу с вами.
– Нет.
Я посмотрела на папу:
– Ну пожалуйста.
– За тобой присмотрит Анита.
Он подошел поближе и потрепал меня по щеке:
– Не бойся, все будет в порядке.
Поцеловал меня в лоб и двинулся вместе с мамой к выходу.
– Не бросайте меня, – взмолилась я.
Перед тем как закрыть дверь, Порфирио посмотрел на меня с жалостью.
В коридоре воцарилась темнота. Я вошла к себе в комнату и закрыла дверь. Попыталась включить свет, но безуспешно. За окном машина отъехала от дома и тронулась дальше по грунтовой дороге.
Днем было солнце, и даже после заката было так тепло, что мы с мамой не надели свитеров, а в постель я отправилась босиком, в тонких пижамных штанах и футболке.
Теперь же, ночью, в воздухе ощущался холод, щипал в носу, покалывал ступни.
В окне виднелись сад, фонарный столб, загородка и темное ущелье, похожее на лагуну. Таких светлых ночей я раньше никогда не видела. Все было погружено в тишину. Деревья и лошади, всё в тишине и покое. Горы вдалеке блестели, как глаза больного лихорадкой.
Я легла на спину, натянула одеяло до самого подбородка и дала себе обещание думать только о хорошем. О цветах в саду, о каллах и синих колокольчиках, о колибри и об оранжевой бабочке, которая уселась ко мне на палец и сидела себе спокойно, давая себя рассмотреть. О нашей жизни в Кали до Гонсало и ссор, о нашей квартире, о джунглях на первом этаже, ненастоящих джунглях, которых я не боялась, и о лестнице, которая была всего лишь лестницей.
Стоило закрыть глаза – и передо мной возникла пропасть. Я открыла глаза, но она не исчезла. Самая настоящая пропасть, а в глубине – погребенная среди деревьев зеленая машина с разбитыми стеклами. За рулем – Ребека, самый-пресамый красивый труп в мире, в элегантном белом платье, длинные тонкие пальцы все сжимают руль, светлые волосы, голубые глаза, не тронутая тлением кожа, будто и не было всех этих лет, будто машина просто покоилась там с миром.
Чтобы только больше ее не видеть и не думать о ней, я принялась считать вслух: тысяча один, тысяча два, тысяча три, чтобы время не растягивалось, чтобы чувствовать, как оно идет на самом деле, тысяча четыре, тысяча пять, тысяча шесть…
Я проснулась, лежа на спине, укрытая до подбородка, точно в той же позе, в которой уснула, с чувством, что проспала какие-то мгновения. На полу возле окна лежал прямоугольник света. Солнце стояло над горами, было ослепительное утро, земля и небо блестели как свеженачищенные.
Я пошла в ванную, умылась, а потом заглянула в родительскую спальню. Мамы там не было. Я спустилась на первый этаж. Мама сидела на кухне за барной стойкой в джинсах, футболке и шерстяных носках, с мокрой головой, и пила кофе.
– Это была машина Ребеки?
– Доброе утро.
– Да?
– Клаудия, поздоровайся.
– Доброе утро.
Мама отхлебнула кофе и поставила чашку на барную стойку:
– Когда все уже о ней забыли и искать перестали – на тебе!
– Так это была она.
– Невероятно, да?
– Ребека была в машине?
Мама кивнула.
– И ты ее видела?
– Видела кости.
Местные фермеры, рассказала она, прорубая дорогу в горах, наткнулись на что-то твердое, и их мачете стали высекать искры. Это оказалась машина Ребеки – растения оплели ее так, что фермеры не заметили ее прямо у себя перед носом.
– Как она выглядела?
– Вся покореженная, стекла выбиты, кое-где ржавчина.
– Я имела в виду Ребеку.
– А‐а.
Мама взяла чашку и обернулась к окну. На фоне голубого неба редкие чахлые облачка казались стружками, которые кто-то забыл смахнуть во время уборки.
– Она, видимо, умерла мгновенно.
– Но как она выглядела?
– Одни кости остались, я же тебе сказала.
И мама ушла в себя и все смотрела в окно на горы, и мне ничего больше не удалось из нее вытянуть.
После обеда она выпила первый виски; я от нее не отлипала. Вначале она сидела в гостиной с камином, а потом, налив себе второй бокал, перешла в большую гостиную. Пока она пила, я дособрала пазл.
Я любовалась им, разглядывала во всех подробностях – желтые цветочки на лугу, нежный свет над водой, тени на мельнице, – когда пришел Порфирио, закрыл окна и зажег камин. Мы с мамой поднялись наверх взять свитера.
Спустившись обратно, она налила себе еще виски и пошла на кухню. Камин горел. Порфирио откланялся, мы с Паулиной сели за стол. Мама принесла еду – томатный суп и картошку фри. Я попыталась выяснить детали – были ли на черепе Ребеки волосы, и осталось ли что-то от белого платья, и сообщили ли семье, и видела ли мама ее родственников, и грустила ли Мариу, плакала ли, и потемнели ли у нее глаза от горя.
– Ну хватит уже, Клаудия.
– Почему?
– Потому что ты потом боишься ложиться спать.
– Я лягу, как только папа приедет, честное слово.
– Нет, сегодня он приедет поздно: будет принимать поставку.
Мама съела пару ложек супа и налила себе четвертый бокал. Мы сели на диван у камина. Она неторопливо пила виски, как и днем, а я искоса поглядывала на нее.
Не помню, когда и как я пошла спать. Может, предыдущие бессонные ночи так меня вымотали, что я уснула на диване, а мама отнесла меня в постель. Как бы там ни было, проснулась я в спальне девочек.
