Бездны - Пилар Кинтана

– Кто-то скажет – Лилиана, но я считаю – Мариу.

Я, сидя на полу, собирала пазл. С лошадьми я уже закончила, еще собрала значительную часть лугов, неба и лагуны. Осталась только мельница: она была темнее окружающего пейзажа.

– А как она выглядит? Мариу?

Мама молчала.

– Мам?

– Высокая, с резкими скулами и серыми глазами. Помню, они меняли цвет: то темнели, то светлели – в зависимости от погоды, одежды и настроения.

– Она выше Лилианы?

– Да.

– Думаю, мне бы тоже она показалась самой красивой.

И еще хорошей мамой, хоть этого я и не сказала вслух. Мамой, которая разрешает дочкам сходить за «Санди» и которая считает меня хорошенькой.

– Смотрите, гроза, – сказала мама.

– Где? – Папа поднял глаза от газеты.

Мама показала на горы, и я увидела грозу вдали. Черное пятно на земле и желтые сполохи.

На одной из фотографий рядом с Мариу был лохматый темноволосый мужчина – видимо, ее муж, решила я. Он смотрел на нее так, как будто ничего важнее в мире не было. Мариу смущенно улыбалась, опустив глаза.

На другой, видимо сделанной тогда же, ее лицо занимало весь кадр. Она смотрела в камеру, но мне казалось – прямо на меня. Глаза у нее были удивительные – светлые и, быть может, грустные. Это была грусть по пропавшей маме? Мариу все еще по ней скучала? Она по-прежнему грустила о ней? Эта грусть тянулась за ней с восьми лет, будто хвост кометы?

А вот портретов Ребеки нигде в доме не оказалось. Я посмотрела в спальнях, в шкафах, и в ящиках комодов, и в каждой книге по очереди – вдруг там завалялся бы хоть один снимок. Но нет, я ничего не нашла.

На стене напротив письменного стола было несколько картин на повседневные сюжеты. Кино, танец, мост, женщина, стоящая перед открытой дверью, спиной к зрителю: длинное платье с вырезом, светлые волосы, закрывающие затылок, в руке – бокал с чем-то желтым.

Я пошла к маме – сказать, что нашла портрет Ребеки. Она посмотрела на меня, пытаясь понять, правда ли это. Я смотрела на нее со всей серьезностью, поэтому она отложила журнал и встала.

– Пфф, ну естественно, это не она.

– Она в белом, с бокалом в руке, уходит с вечеринки.

– Это просто картина, Клаудия.

– Не просто, это ночь, когда она исчезла.

– Ну как тебе такое в голову взбрело? Стали бы они вешать картину, на которой изображена та ночь? – спросила мама, и по тону ее было ясно: она больше не может терпеть моих глупостей.

Как-то вечером, вооружившись лупой, найденной в ящике стола, я выяснила, что на снимке, где она смотрит в камеру, в глазах Мариу отражается та, кто ее фотографирует, стройная женщина с забранными волосами. Я убедила себя, что это Лилиана. А прямо рядом с ней – пятно, чуть более светлое, может даже светящееся; это могло быть что угодно – торшер в кабинете, вешалка в прихожей, другой человек, занавеска, – но мне втемяшилось, что это парящий в воздухе в белом платье призрак Ребеки. И тут-то мне стало по-настоящему страшно.

Я убрала фотографию и по пути к двери очень старалась не смотреть на картину с женщиной: боялась, что она развернется ко мне и окажется, что у нее нет лица, а только череп с зияющими пустотой глазницами.

Я увидела в горизонтальном зеркале в коридоре свое отражение; оно показалось мне чужим, оно жило своей собственной жизнью. Чахлое, скособоченное, мутное, будто это вируньяс вылез из-за стены показаться мне.

В камине горели поленья. Мама с оранжевым от огня лицом наливала себе еще виски. Увидев меня, посмотрела на часы:

– Тебе пора спать.

– Когда папа приедет.

– Опять ты за свое?

– Ну пожалуйста, мам.

Она сказала нет, но от виски смягчилась и согласилась пойти со мной в мою спальню. Подождала, пока я надену пижаму, уложу Паулину и залезу в свою кровать напротив двери.

– Расскажешь мне историю?

– Тебе что, три года?

– Подожди хотя бы, пока согреется постель.

Простыни были холодные, как брюшко ящерицы.

– Спокойной ночи, Клаудия.

И она выключила свет. Комната не погрузилась в темноту: я не задергивала шторы до конца, чтобы видеть свет уличного фонаря, стоявшего прямо напротив загородки и пропасти.

– Паулина сказала пригласить тебя переночевать у нас.

– Да что ты.

– Ты можешь лечь вон там.

Я указала на свободную кровать.

– Передай ей большое спасибо, но не могу же я бросить горящий камин.

– Она тебя слышит, мам.

– Ну и хорошо.

Мама закрыла дверь и ушла вниз по лестнице, ступая еле слышно в шерстяных носках. Тишина в доме становилась с каждым ее шагом, с каждой ступенькой все более и более невыносимой.

А снаружи, под светом фонаря, бродил туман, будто вот-вот оживет. Больше ничего видно не было. Кругом стояла черная ночь и шум, ровный, будто ворчание холодильника. Трескотня сверчков, шорох листьев, завывание ветра. Тишина в доме казалась подозрительной – будто куклы, стоявшие с открытыми глазами на полках, в любой момент могут ожить.

В этом доме мне не было покоя.

По вечерам, когда на горы спускался туман, а Порфирио уходил, я чувствовала, что мы с мамой в ловушке. Снаружи с туманом мешалось что-то еще. Ребека пыталась просочиться в дом сквозь решетки. Это она, а никакой не вируньяс и не старое дерево, издавала необъяснимые звуки.

Я не могла уснуть. Лежала в полумраке, не спуская глаз с кукол, ожидая, что какая-нибудь из них вот-вот моргнет или повернет голову. Вглядывалась в дверь шкафа, в туман вокруг фонаря, вслушивалась в ржание лошадей, в шелест листьев, в шум ветра – то еле слышный шепот, то мощные порывы, потрясавшие двери и оконные рамы, в тишину дома, вдруг нарушаемую скрипом крыши, или всхлипом в трубах, похожим на стон умирающего, или дуновением ветра, гулявшего между стен.

А когда мне наконец удавалось уснуть, сон был чуткий, беспокойный, в него просачивались ощущения снаружи. Свет, тени, звуки, тяжесть одеяла, холод простыней, далекий запах лошадей и сырость от подушки.

Вдруг у меня перехватывало дыхание: казалось, куклы говорят друг с другом или между досок потолка ко мне тянется кривой коготь, костлявый палец, рука с налитыми кровью венами.

Так я понимала, что сплю, и в ужасе просыпалась. Уснуть по-настоящему получалось, лишь когда я видела свет фар и слышала шум нашего «Рено» на подъездной дорожке.

Как-то ночью, заслышав шум мотора и завидев свет, я вместо того, чтобы наконец расслабиться, резко открыла глаза: мотор звучал не так, как всегда,