Физическое воспитание - Росарио Вильяхос
– Ты должна понимать Паблито. Он же мальчик, а ты… девочка.
«Ты же девочка». Эти слова так и повисли без дальнейших пояснений, и Каталина поняла их по-своему: что девочка значит маленькая, а мальчик значит большой. Точно так же, как думала, что то место у нее тоже называется писюном. В тот момент она смирилась со своей участью и стала изо всех сил налегать на брокколи, красное мясо и горошек (может быть, как раз из-за этого и вымахала потом почти до метра восьмидесяти), веря, что ей не придется быть девочкой, когда она станет большой. Если ее спрашивали, кем она хочет быть, когда вырастет, Каталина не говорила «врачом» или «медсестрой» – говорила: «Хочу быть мальчиком».
От этих глупостей она постепенно отучилась: помогло и то, что ее записали в женскую школу, и громоздкие платья, в которые мама наряжала ее на прогулку по субботам, и длиннющие волосы, которые мама ей расчесывала круглые сутки. Зависть Каталины к Паблито росла и крепла вместе с ней, но она запретила себе плакать по такому абсурдному и нелепому поводу, как то, что она не мальчик, что ей нельзя делать то, что делают мальчики, или разговаривать, как разговаривают мальчики, или даже сидеть, как сидят мальчики, короче говоря, нельзя распоряжаться собой так, как мальчики; при этом предметом зависти Каталины никогда не было то, что находится между ног, – она по-прежнему не имела понятия, как выглядит «писюн». Она даже сама не знала, чему конкретно так мучительно завидует. Вскоре начались уроки анатомии: гвалт девчонок в классе, страницы с рисунками – пенис, вагина, яички, молочные железы. В отличие от большинства, Каталина все это воспринимала как один нескончаемый фильм ужасов и, чтобы ее не стошнило прямо на уроке, старалась пропускать мимо ушей объяснения, бередившие в ней смутные воспоминания о том, как ее в больнице выслушивали стетоскопом. Из-за этой невнимательности она потом довольно долго думала, что для зачатия ребенка пенис надо вставить в пупок, который магическим образом расширится, когда это будет необходимо. Однако, хотя у папы и Паблито пупок тоже был, она потом сообразила, что мужчины детей не рожают, потому что ни разу не видела, чтобы кто-то из соседских дяденек ходил со своим новорожденным младенцем на руках. Еще ее озадачивало, что у мужчин зачем-то есть соски: они же вроде не собираются никого кормить грудью. Над Каталиниными вопросами хохотал весь класс вместе с учительницей. Все решили, что она просто шутит – просто хочет привлечь к себе внимание и посмешить остальных. Смутившись, Каталина сделала вид, что так и есть. Так ее хотя бы перестали жалеть одноклассницы за то, что она единственная в классе принесла записку от папы, чтобы ее освободили от физкультуры. В ответ на вопросы Каталины учителя никогда не говорили о том, что на ранних стадиях развития все тела похожи, и тем более не упоминали ничего такого, что могло навести ее на мысль, будто никто не ощущает себя на сто процентов мужчиной или на сто процентов женщиной, так что девочка продолжала терзаться сомнениями. Совершенно ясно ей было только одно: природа жестока и полна ошибок, и если Бог-Творец есть (как ее заверяли в этой школе), то он исключительно неприятное, мрачное и злобное существо, которое наслаждается чужими страданиями, и он определенно мужского рода, а не женского. В то время она учила (то есть ее учили), что человеческое тело бывает только одного вида, точнее, либо одного, либо другого, и устроено всегда одинаково, а все прочее – это противоестественно.
Раз в две недели по субботам мама брала ее с собой в парикмахерскую (ту же самую, куда они ходят и теперь), и там они проводили долгие часы, которые тянулись, как августовское воскресенье без бассейна. Каталина в это время листала журналы со сплетнями про звезд, какие обычно лежат в парикмахерских для развлечения клиенток. Мама из-за этого ворчала, но не слишком строго. За отсутствием занятий физкультурой эти журналы преподали Каталине первые уроки физического воспитания, и женские тела, которые она видела на страницах, немедленно отпечатались у нее на сетчатке. Вообще говоря, ей даже не требовалось раскрывать журналы, чтобы узнать, каким полагается быть телу, – достаточно было остановиться у ближайшего газетного киоска и поглядеть обложки. Там попадались журналы о политике, общественной жизни и автомобилях, украшенные мужскими портретами, и еще одна разновидность изданий, которую она находила отвратительной: охотничьи журналы, где рассказывалось о животных, которых равнодушно лишают жизни только затем, чтобы хвастаться их величиной перед друзьями. Обложки всех остальных цветных изданий населяли представительницы одного и того же пола – женщины, одетые и не очень.
Дома она к тому же убедилась, что то место (после того как разъяснилась ошибка с писюном) по-прежнему лишено имени. Оно вдруг стало невидимым, как тот друг, просуществовавший два дня. Мама вообще никак не называла эту часть тела, она просто исчезала из речи, как девочка в багажнике или кролик в шляпе фокусника. Однажды Каталина так и назвала то место, «зайка», когда хотела попросить маму, чтобы та была помягче, а то мама ей там мыла особенно рьяно, добиваясь безупречной чистоты, а может, надеясь вообще стереть то место. Зайка. Она это услышала от одной девочки в школе. Едва семилетняя Каталина это произнесла, как получила от мамы по губам, исторгшим подобную мерзость. Этот удар, глухой и резкий, стал одним из самых ярких воспоминаний ее детства, она даже, казалось, до сих пор могла почувствовать его привкус на деснах. Удар вроде тех, какими щенка отучают кусаться. Не настолько сильный, чтобы разбить ей губу, но достаточно болезненный, чтобы отбить охоту называть неназываемое. У нее выступили слезы на глазах, но она не расплакалась. Она стоически терпела, прижав руку ко рту, растерянная, онемевшая, голенькая и намыленная, пока мама не ушла из ванной.
Она скоро научилась мыться сама и голову мыть без маминой помощи, чтобы чувствовать тишину ванной, наслаждаться журчанием воды, загребать мыльную пену обеими руками и понимать, что объятия одиночества не менее желанны и приятны, чем полотенце, выстиранное с тысячей колпачков кондиционера. Но это удовольствие регулярно нарушалось маминым присутствием. Маминым одиночеством. Ведь мама была и остается одинокой, только ее одиночество не так сладко, как Каталинино; мама носит его, как ярмо на шее, на теле, которое не умеет быть ни в одном, ни в другом смысле слова и обретает смысл существования только через окружающих. Мама бесшумно появлялась, чтобы забрать ее одежду в стирку. Потом спрашивала: «Ты подмышки вымыла? А уши? А лодыжки?» Каталина терпеливо ждала, чтобы мама упомянула то место, главным образом для того, чтобы перестать мысленно называть его «зайкой». Но мама пропускала эту часть. «Попу помой», – приказывала она, избегая слова «вульва», будто проплывала между Сциллой и Харибдой. На самом деле и про вульву Каталина узнала не на уроках. Она услышала это слово от Елены Сорни в средней школе незадолго до конца учебного года и даже слазила потом в словарь, откуда узнала, что это вовсе не синоним вагины. Она еще не научилась подмываться без вреда для себя, потому что убеждена, как и мама, что эти выделения, которые она иногда замечает на трусах, пройдут, если мылиться посильнее.
Единственной частью Каталининого тела, которую мама терпела и даже ценила, была мертвая материя – волосы. Мама никоим образом не хотела, чтобы она стриглась. Когда волосы ей доходили уже до пояса, она прочитала сказку про девочку с длинными-предлинными волосами, которая захотела от них избавиться. Она была в книге, которую Гильермо взял в библиотеке для младшей сестренки, и напоминала волшебные сказки из тех,
