Физическое воспитание - Росарио Вильяхос
– Успокойся, ничего я тебе не сделаю, – и кладет руку ей на коленку.
Коленка. Его рука на ее коленке. Она себя успокаивает тем, что это только коленка, просто коленка. Одна-единственная коленка, а у нее их целых две. Успокойся, это просто коленка. Он – взрослый мужчина, а я – коленка. Конечно же, он не видит ничего плохого в том, чтобы потрогать костлявую коленку девочки – ведь именно так он ее воспринимает, по мнению Каталины, или так воспринимает себя она сама в свои шестнадцать лет и с ростом почти метр восемьдесят. Я гожусь ему в дочери, говорит она себе, но все равно не понимает, с какой стати кому-то нужно трогать чужое тело, независимо от возраста. Ее раздражает, что он не понимает: она существует в мире, и это тело – ее тело, и незачем его трогать. Правда, она сама не уверена, можно ли в полной мере считать это ее телом: оно едва ли не всегда реагирует непредсказуемо (как сейчас, когда она вот-вот описается), и к тому же ей почти не разрешают им пользоваться по собственному усмотрению. Какой мне от него толк, если я не имею над ним никакой власти, спрашивает она себя.
В первый раз она осознала, что у нее есть собственное тело, только года в четыре. До тех пор Каталина думала, что она одно целое с мамой. Совсем крошкой она была так зависима от мамы и так к ней привязана, что служила ей чем-то вроде съемного протеза, от которого мама отделялась, разве только чтобы поспать. И больше ни за чем, даже ни для того, чтобы покакать; маленькая Каталина вообще думала, что ее какашки – одновременно и мамины тоже, ведь это мама ей вытирала попу. Недавние события перемешиваются у нее с реальными воспоминаниями, например, как она проснулась и испугалась, не увидев маму рядом, или как несколько тревожных секунд металась по коридору, пока не обнаружила ее на кухне, в естественной среде обитания материнского лона. Но она не помнит, ни как превратилась из маминого протеза в мамин сателлит, ни как периоды маминого отсутствия с каждым днем становились чуть длиннее по причине ее выходов в большой мир. Если Каталина поняла, что у нее есть тело, то только из-за того, как неприятны ей были чужие прикосновения. Первый посторонний человек, который прикасался к ее телу, делал это долго – сейчас кажется, чуть ли не тысячу лет, хотя она знает, что в таком возрасте время воспринимается иначе. Он всегда трогал ее за то место, и Каталина была уверена, что это неправильно, – но не потому, что видела в этом нарушение неких законов этики (она тогда еще не разбиралась в грехах смертных и простительных), а потому, что ей было неприятно, точно так же она ненавидела спешку, с которой мама натягивала на нее носки. «Это игра такая», – говорил он. Он называл это «играть в доктора» и трогал ее, трогал за то место, каждый раз, – а теперь она думает, откуда он взял эти слова, «играть в доктора», и к какому такому доктору он ходил, тот мальчик, которому на самом деле было столько же лет, сколько ей. Доктором всегда был он. Они прятались под лестницей в подъезде, пока их мамы останавливались на пару минут посудачить о том, что опять дожди и какой кошмар, что нельзя развесить белье на террасе. (Сушить белье дома, у жаровни, означало подвергать риску пожара и дом, и все, что в нем находится, включая детей.) Каталина слушала, как мамы заклинают небо и Господа Бога даровать им передышку от стирки, а мальчик, пользуясь случаем, приступал к прикладным исследованиям и передовым сексуальным экспериментам: оба садились на корточки, он протягивал руку и пальцами отодвигал белые трусики Каталины, а она старательно отворачивалась, не в силах ни посмотреть ему в глаза, ни понять, что это за неприятная и мучительная игра и почему у нее такое чувство, будто они в чем-то соревнуются, только выигрывает все время он.
Тогда она в первый раз осознала не только то, что ее тело существует отдельно от маминого, но и то, что вылазки за пределы маминого гравитационного поля рискованны, а еще – что у нее не получается ни с кем дружить, ведь ее нисколько не радовала эта игра, но она никак не могла придумать, как ему сказать, чтобы перестал. Однажды, когда ей совсем опротивело, что он своими пальцами щиплет ее за то место, она так резко его оттолкнула, что мальчик упал на пол. Чуть не плача от такого дерзкого отпора, он спросил, чего это она так рассердилась: может, сама хотела попробовать? «Ладно, разрешаю на этот раз. Хочешь потрогать мой писюн?» – предложил он, но она не захотела, думая в силу невинности и невежества, что у него между ног все так же, как у нее. Более того, пришла к выводу, что то место, которое прежде оставалось безымянным, у нее тоже называется «писюн». Она не имела представления о биологии и половых различиях, потому что дома было под запретом все связанное с гениталиями, сексуальностью и даже все скатологическое. Пот и испражнения упоминались только в чрезвычайных обстоятельствах. Каталина уже не знает, взаправду это было или ей только приснился случай, когда мама застала ее в ванной у соседей вместе с тем мальчиком: она писала стоя, а мальчик озадаченно наблюдал из угла. Мама с ужасом спросила, что она делает, и Каталина, смеясь, ответила, что писает из писюна, а моча тем временем стекала у нее по ногам и заливала колготки, спущенные до щиколоток. Иногда она сталкивается с этим мальчиком, теперь уже подростком, на улице или в подъезде, и сразу краснеет и опускает глаза, гадая, помнит ли он тоже всю эту историю.
Вскоре после тех игр Каталинино восприятие собственного тела ускоренно свернуло на другой, куда более мрачный путь, с появлением «той болезни», как ее до сих пор называют папа с мамой; безымянный недуг – запретная тема для обсуждения в доме, но при этом вечно актуальная, как медицинские обследования, с каждым разом все более редкие, в поисках признаков того, что болезнь может вернуться. Папа с мамой решили отдать ее в школу на два года позже, подобно тому как родители некоторых малышей решают совместно с врачом и скальпелем хирурга, кем станут их отпрыски, когда вырастут. Производить потомство – это значит еще и принимать решения за других, причем не всегда правильные. Каталина не уверена, что хочет продолжать род; ей кажется, воспроизводить стоит только то, что хорошо получилось.
Два года ее не подпускали к другим детям, чтобы она от них не заразилась, хоть ей и сделали прививки от всех болезней. «Так поспокойнее, – говорила мама. – Да и папа считает, что девочкам столько социализации ни к чему». Недели, проведенные в больнице, избавили ее от игр в доктора с тем соседским мальчиком (и хорошо!), но не от настоящих докторов, которые постоянно щупали ей живот и то место. Ее тело до – экспериментальная лаборатория; ее тело после – минное поле. Выздоравливала она долго: несколько недель в больнице, а дальше – дома, но все равно надо было иногда ходить к доктору на обследование. Из тех дней ей запомнились плач других детей, полосатые пижамы и фланелевые ночнушки, запах йода, суп с вермишелью, черный цвет ниток, которыми ей зашивали рану, новое значение слова «утка» и как она панически боялась пи́сать в эту утку, потому что вечно все проливалось мимо и все было в моче. Она успела забыть, что за пару лет
