Физическое воспитание - Росарио Вильяхос

домашнее животное, медлительное, неуклюжее, массивное и печальное, которое надо каждый день кормить и таскать за собой на поводке. На пляж, в душ, в кровать. Зато, когда она пишет, появляются слезы, смех, пот, которые она как раз чувствует своими. Когда она пишет, ей кажется, что она попадает в какое-то иное пространство, хотя именно здесь находятся ее руки, ее мозг, здесь пульсирует ее кровь, позволяя выводить на бумаге одно слово за другим. Плоть, облеченная в тетрадь. Писать значит не быть в этом доме, больше того – строить собственный дом, собственную крепость. Место, где можно дать выход накипевшему – или по меньшей мере констатировать постоянство боли, так хорошо ей известной, боли, которую причиняют ей окружающие. Каталина до сих пор помнит, какое страшное отторжение вызывали у нее в детстве легкое прикосновение к спине или рука другой девочки, схватившая ее руку, но все считали, что она преувеличивает свои страдания. Она знает, что некоторые, например Амалия, стали испытывать точно такое же ощущение, но позже, после случая с тремя девочками; Каталине же оно было знакомо с раннего возраста. В ее воспоминаниях первые дни в школе были полны безысходности. У маленьких детей еще не было представления о личном пространстве, и они нечаянно толкали Каталину, врезались в нее на бегу или гладили ее по лицу и волосам, исследуя встречное маленькое существо и ожидая, что она ответит тем же. Но для Каталины все это было только вторжением в ее личные границы. Она не помнит, чтобы у нее вызывали какое-то любопытство другие дети и вообще другие тела даже спустя много лет. Возможно, это просто с непривычки, ведь она долго была лишена общения с детьми своего возраста. Она часто гадает, какой она была бы теперь, если бы начала свой путь в тех же условиях, что и они.

Наконец одна машина останавливается в нескольких метрах впереди Каталины. Она отрывается от недогрызенного заусенца – ее злобное внутреннее существо еще потребует вернуться к этому занятию позже. За рулем мужчина. Каталина не удивлена – в их краях мало кто из женщин водит машину. Она знает, что у некоторых соседок есть права, но никогда не видела их за рулем. Этот водитель совсем не похож на отца Елены Сорни, говорит она себе, подыскивая параллель среди людей, которые подбирают голосующих на дороге. Есть же слово «автостопщик», должно быть и какое-то специальное слово, чтобы обозначать тех, кто предлагает бесплатно отвезти человека из пункта А в пункт Б. Этот мужчина помоложе, с большим пузом, на котором расходится рубашка. Он не вызывает доверия у Каталины – у нее дурное предчувствие, животная интуиция подсказывает, что этот человек не будет к ней добр и даже может сделать ей что-то плохое. И совершенно непонятно, продиктована эта внезапная догадка реальными обстоятельствами или же страхом, привитым ее воображению. Сомневаешься – беги, подсказывает ей тревога. Однако и время бежит, ей надо поскорее добраться домой, и к тому же она приучена игнорировать свои инстинкты и заботиться о том, как бы не задеть чувства мужчин. Приучена опасаться их на всякий случай и умерять пыл, если с ними возникают разногласия, – как будто это эффективный навык выживания. И книги, которые она читает, и то, что она видит на улице и дома, и мама, и папа, и трилогия «Крестный отец» (когда родителей нет рядом, чтобы следить за тем, что она смотрит), и фильмы по телевизору, прошедшие папину военную цензуру, и сама ее жизнь вплоть до этого момента – все научило Каталину: не так важно, что думает она сама, как то, что может подумать мужчина, поэтому медленно стянуть с руки перчатку на людях, тряхнув волосами, – куда серьезнее, чем дать кому-то пощечину. Иными словами, все же видели, чем это кончилось в «Гильде»[16]. Мужчина сделал ей одолжение – остановился, чтобы ее подобрать, – и теперь ей неловко сказать, что она не хочет садиться к нему в машину просто потому, что он вызывает у нее недоверие. «Нет» – это ровно то, что каждый раз говорит папа, когда она просит разрешения вернуться попозже, и поэтому сейчас ей кажется, что у нее нет права выбирать водителя, который довезет ее до города, подобно тому, как нельзя выбрать себе родителей или тело, в котором родишься. Каталина считает, что в современном мире и то, и другое должно бы уже стать неотъемлемым правом человека.

– Едешь или как? – нетерпеливо спрашивает он.

Она направляется к задней двери, но эта мера предосторожности не срабатывает. Он ей не таксист, заявляет мужчина, тянется через переднее сиденье и отпирает переднюю дверь. Ну хоть спереди прокачусь, думает она, хватаясь за соломинку юмора. У нее сразу пересыхает во рту, как только она садится рядом с незнакомцем. Каталина косится на него и покрепче прижимает к себе рюкзак и толстовку. Лишь бы он не заметил, что под ними есть что-то из плоти и крови. Мужчина же занимает собой все пространство. У него голубые глаза, а кожа цветом как вареный рак и страшно жесткая на вид, как будто готова превратиться в панцирь. Вот бы он оказался не человеком, а омаром. Каталина пытается понять, сколько ему лет, но для нее, как для большинства детей и подростков, все, кто старше двадцати пяти, одинаково старые на вид, и любому может оказаться от двадцати до пятидесяти. Она смотрит на волосы у него на руках, кучерявые, светлые, редкие – сквозь них просвечивают сотни веснушек, беспорядочно усыпавших только те места, которые открыты солнцу. Каталина вечно задается вопросом: а что такое веснушки, родинки, бородавки? Являются ли эти дефекты частью божественного замысла, подобно тому как Бог делает одних людей мужчинами, а других женщинами? У тебя будут пигментные пятна. У тебя – комплексы. У тебя – ипохондрия. А у тебя – рак.

Она отвлекается от своих мыслей и смотрит на дорогу. Пристегивать ремень она не стала, потому что ей противно до него дотрагиваться – он такой же пыльный, как капот машины, как бардачок, как боковое стекло, как сиденье под ее задом, – но вскоре она жалеет, что не пристегнулась: машина поворачивает так резко, что она на секунду влетает головой в плечо водителя. Она смотрит на него широко раскрытыми глазами, ожидая объяснений.

– У меня бензин кончается. Заедем на колонку тут неподалеку. Она подешевле той, которая на въезде в город.

При этих словах Каталина чувствует, как по шее сзади стекает струйка пота. Но и когда мужчина ничего не говорит, ей это тоже не нравится, потому что он не молчит, а то и дело издает странные звуки, как будто беспрестанно отхаркивает и сглатывает одну и ту же мокроту. И как он на нее смотрит, ей тоже неприятно – будто оценивает, сколько стоит то, что видит перед собой. В этой машине она чувствует себя заключенной в ловушку, как плевок, заключенный у него во рту. Она не знает, действительно ли они едут на бензоколонку и действительно ли в машине недостаточно горючего – приборная панель настолько грязная, что с пассажирского сиденья ничего не разглядеть. Может, ему вовсе не нужно заправляться и он просто шутит, чтобы заставить ее понервничать. Разве не так же себя ведут многие парни в школе? В начале года ее так доставали: хватали за попу, когда она проходила рядом с ними, или задирали ей юбку. А дальше стало еще хуже, потому что временами они не делали ни того, ни другого (на сотый раз уже неинтересно), а придумали новую забаву: мучить ее неопределенностью – тронут ее или нет, когда она пойдет мимо. Они и теперь иногда так развлекаются, и Каталина, видя, как их веселит девчачье смятение, внутренне закипает от гнева. Она готова каждого из них проткнуть ножом или раздавить одной фразой, но сама не знает, почему себя сдерживает, словно хорошо выдрессированный зверек, и в конце концов это бешенство обретает выход, обернувшись безмолвной менструальной кровью, пролитой в трусы раньше срока, или страшными рассказами в ее тетради, которые все до одного напоминают «Кэрри»[17], только у Каталины страдания в основном выпадают на долю окружающих, а не самой героини. И сейчас, в этой машине, она чувствует