Физическое воспитание - Росарио Вильяхос
Шрам был извилистой сороконожкой, тянувшейся почти через весь живот, от пупка и до самого того места. Когда она бросила наконец его расковыривать, шрам зажил как следует и стал гладеньким и нежным на ощупь. Каталине приятно было водить по нему пальчиками, хотя сама по себе поврежденная ткань, отрезанная от нервов, ничего не чувствовала, и у нее возникало странное ощущение, будто она прикасается к другому человеку, – но как раз это точнее всего на свете отражало представление Каталины о самой себе. Ее шрам, участок онемелой кожи, который она то и дело приводила в чувство, трогая точки по обе его стороны. Так она научилась считать. Она забивалась в пространство между стеной и дверью родительской спальни – дверь не открывалась полностью, потому что мешал шкаф, – и медленно гладила указательным пальцем ножки сороконожки (мама первая ее так назвала), новоприобретенной части тела, взамен которой у нее вырезали что-то неведомое, и сидела там, пока гостья не уйдет. Раз-два-три-четыре-пять-шесть. Дальше цифры она не знала, папа научил только этим. Каталина столько времени проводила одна в уголке за дверью, что у нее даже завелся воображаемый друг, который прекрасно умещался в этом пустом пространстве и мог бы на время заполнить его собой, если бы не Каталинина неловкость и необщительность – она не могла поведать свои секреты даже этому выдуманному существу. Прожило оно два дня. Она окрестила бестелесного друга своим же именем, но произнесла его только раз, чтобы объявить, что он ее покинул и оставил одну.
В те дни огромный стол на восемь персон в гостиной занимали портреты живых людей, раз в год приезжавших в гости. Однако больше всех в мире – в ее маленьком мирке – Каталине нравилась учительница-репетитор, приходившая четыре раза в неделю. В отличие от мамы, она была длинноволосая, говорила неторопливо, а еще на первое же занятие принесла из дома карандаши таких цветов, какие Каталина прежде ни разу не видела, вроде того, который Паблито называл «телесным» (как пояс-бандаж, который мама скоро заставит ее носить), а учительница – «желто-красным неаполитанским» и говорила, что для портрета он все равно что бульонный кубик для рагу. Каталина не поняла сравнение, но пачка плотной, совершенно чистой бумаги пробудила в ней желание узнать больше. Сначала они рисовали гласные буквы, и разных животных, и другие вещи, которые с них начинаются. На «а» – аист, арбуз, аптека, атака. На «э» она придумала только «энвалида», потому что путала, где нужна «э», а где нет, как теперь с Еленой Троянской и Еленой-не-Эленой Сорни. Потом учительница помогала ей осваивать разные слова и несложные фразы. Она разрешала Каталине рисовать все, что захочется. Птицу, собаку, льва, человекоподобное существо… но у всех персонажей была одна общая черта: каждый стоял один-одинешенек перед домом, слишком маленьким, чтобы в него поместиться. Учительница, встревожившись, поспешила показать эти рисунки маме. Мама их не сохранила, но на случай, если когда-нибудь понадобится засвидетельствовать художественные таланты Каталины, остались каракули в книжках, которые ей подарили на выписку из больницы, когда она еще не умела читать. Каталина всегда была мастерицей заполнять пустые пространства: за дверью спальни, на полях книг, да, в общем-то, на любой чистой поверхности, например на лице единственного пупса, который у нее был в детстве. Играть с пупсом она не любила, зато ей нравилось, как гладко пишет по мягкой пластмассе синяя шариковая ручка. Каталина покрыла куклу чернилами с ног до головы. Татуированного пупса она повсюду гордо таскала с собой, сняв с него розовое платьице, чтобы все видели, какой шрам она нарисовала ему на животике; однако мама сочла, что это ненормально, и устроила так, что однажды, пока Каталина спала, кукла загадочным образом исчезла, а вместо нее появился плюшевый мишка, которого не получилось бы разрисовать. Каталина поначалу думала, что мишка волшебный, потому что, когда теряла его из виду, он неизменно обнаруживался в одном и том же месте – сидел посередине ее кровати, около подушки. Хоть он и был не так многофункционален, как пупс, она со временем полюбила его гораздо больше.
Все то время, пока она выздоравливала, жизнь Каталины состояла в том, чтобы сидеть дома, подальше от болезней, которыми она могла заразиться от других детей, и ходить в больницу, где она доли секунды (пока мама не зажмет ей глаза рукой с такой силой, что в глазах сразу темнеет) могла посмотреть на других мальчиков и девочек, у которых скоро, возможно, потемнеет в глазах уже насовсем. Неподцензурный мир ограничивался тем, куда достигал ее взгляд из окна гостиной, иными словами, песчаной площадкой за домом, где Паблито с друзьями играли в мяч. Через несколько месяцев, когда Каталине стало лучше, после долгих слезных упрашиваний мама наконец немного расслабила сфинктеры и позволила Каталине выходить погулять с братом. Он неохотно, но брал ее с собой, и она сидела на скамейке в парке, наблюдая за той же игрой, на которую глядела в окно. Только с другой точки.
Однажды, в последнее лето перед школой, когда врачи признали ее здоровым существом почти семилетнего возраста, а болезнь побежденной, Каталина, вместо того чтобы сидеть и смотреть, как мальчики гоняют мяч, набралась смелости и попросилась к ним в одну или другую команду. Паблито, выступая выразителем общего мнения, объяснил, что он и его друзья – большие и ей нельзя с ними играть, потому что ее, такую низенькую, могут нечаянно зашибить. «Отойди. И вообще, шла бы ты лучше домой». Но Каталина не собиралась делать ни того, ни другого и решила, что будет стоять посреди площадки, пока ее не примут в игру. Акция протеста не продлилась и минуты – мяч от ноги родного брата прилетел ей прямо в живот, в самую середину шрама. От удара сначала защипало, потом стало мучительно больно, и у нее брызнули слезы. Каталина даже испугалась, что придется опять ехать в больницу, а ведь с последнего обследования прошло уже почти три месяца. Она так и не спросила Паблито, почему он это сделал, и не пыталась понять его позицию – может, это была позиция первенца, который всегда начеку из-за таинственной болезни младшей сестренки. Но это воспоминание не принадлежит ей, как не принадлежит это тело. Так что в тот момент Каталина возненавидела брата всей душой и решила, что будет на него в обиде, пока он не попросит прощения, то есть всю жизнь, потому что у них в семье не просят
