Очень холодные люди - Сара Мангузо
В другой раз, когда мы с Би ходили плавать, она оставила свой купальник у меня дома. Он был раздельный. Мама взяла его и осмотрела лиф, проверяя, есть ли внутри поролон. «Есть тут поролон!» — закричала мама в ярости, потому что я раздельный купальник ни за какие деньги бы не надела. Мама злилась, что я не хочу выглядеть сексуальнее, чтобы люди смотрели на меня и убеждались, что я уже взрослая.
Мы принесли одежду в химчистку, и кассир сказал мне влажно, прямо при маме: «Мне нравится твое тело. Тонкое, подтянутое – все как я люблю». Когда мы вернулись в машину, мама посмотрела на меня, протянула: «М-м-м» и улыбнулась.
* * *
В конце года я заметила, что Эмбер раздает приглашения на вечеринку, напечатанные на бледно-зеленой бумаге. Я услышала, что она говорит другим девочкам. Ее брат Монро выпускается из училища. Сердце подскочило к горлу. Дышать стало тяжело. С Эмбер мы больше особо не дружили, но я сразу поняла, что на эту вечеринку я пойду и что Монро, переживающий непростой период нестабильности, находящийся в подвешенном состоянии – уже не студент, еще не взрослый – станет моим. Я не забыла о Вулфе, но грядущая близость с Монро вызывала гораздо больше предвкушения.
К Эмбер с девочками я подошла, но последние два шага дались ценой невероятного усилия, словно магнитное поле отталкивало меня от них обратно в мою тихую жизнь. «Ты устраиваешь вечеринку?» — спросила я у Эмбер. Она посмотрела на меня непонимающе, но не без участия. С тех пор как я переехала на Эмерсон-роуд, мы больше не встречались на автобусной остановке, и общих занятий у нас давно не было. Я получала хорошие оценки – копила их, словно крохобор, с мыслями, что когда-нибудь они вытащат меня из Уэйтсфилда, и знала, что у Эмбер такого сокровища нет, но есть кое-что, чего нет у меня, – способность к доброте. Она улыбнулась и протянула мне зеленый листочек. Вечеринка была намечена на субботу в баптистской церкви.
* * *
Я попивала пиво из банки. Пузырьки в пиве мельче, чем в газировке. На вкус как кислый воздух.
Музыка была громкой, а свет приглушенным. Все выпускники стояли, прислонившись к бетонным стенам, словно зал рухнет, если они все вдруг выпрямят свои широкие спины. Эмбер взяла меня за руку, и мы подошли к Монро.
«Ты же знаешь, что мы с Монро только сводные?» — спросила она, а потом широко улыбнулась ему – так, как всем улыбался он. Эмбер повисла у него на шее, словно на школьной дискотеке, но он обнимал ее своими сильными руками, как отец – драгоценную дочь. Потом Эмбер обернулась на меня и улыбнулась. А потом повернулась обратно к нему, их раскрытые рты приблизились друг к другу и соединились.
Тогда я прошла на кухню, налила себе в бумажный стаканчик пунша и выпила залпом, налила еще и вернулась обратно в зал.
Огляделась. Узнала только Коллин Дули. Подошла к ней. Я никогда прежде не была в церкви и никогда не видела, чтобы кто-то в моем возрасте целовался с братом.
Казалось, будто Коллин ждала меня – так сразу она заговорила. Даже не поздоровалась. Первым делом она сказала, что тут же свалит, если кого-то вырвет. Тут же. Она не выносила рвоту. Я знала, что, если много выпить, может стошнить – отец иногда приходил домой пьяный, а потом блевал так громко, словно кричал – но на вечеринке все были тихие: отпивали, болтали, стояли. Никто не шатался, не кричал и не падал.
Потом мы услышали звук – словно воду с большой высоты вылили на пол. Коллин подскочила и побежала за угол. Я побежала за ней так, будто от этого зависела моя жизнь.
Мы нашли пустую комнату, сели на корточки и дрожали. Одна за другой заходили другие девочки из школы. Последняя возмущалась. Вечно вы разбегаетесь, а мне ползай и оттирай все! Словно каждая вечеринка проходила через эти этапы: разговоры, рвота, уборка.
Она держала в руках несколько курток. Как она узнала, которая моя? Я пришла в маминой – длинной коричневой войлочной куртке. «Насчет этой…» — сказала она. На нее попала рвота. Девочка все счистила. Я взяла куртку и осмотрела. Рвоты не видно. Пахло кисло, желчью. Ни пятнышка.
Отец забрал меня в одиннадцать, и всю дорогу до дома я жевала мягкую мятную жвачку.
На следующий вечер (или, может, через день) мама спросила: «На вечеринке пили?» – «Наверное». – «А ты пила?» Прежде чем я смогла что-то ответить, она сказала: «Он понял по запаху изо рта».
16
В старших классах Чарли записалась в команду по теннису и почти сразу стала спать с тренером. Мама Чарли часто болтала со мной по телефону, если мой звонок приходился на время воображаемой тренировки – секса с тренером в машине у ручья. Ее мама разговаривала со мной так, будто я правда существую. Я чувствовала себя избранной.
Как-то раз трубку взяла мама Чарли, и я сказала: «Привет, Пруденс, это Рут». Тогда я услышала голос Пруденс словно с некоторого расстояния – будто она отодвинула трубку от лица, но не прикрыла ладонью, как часто делали в те времена, чтобы не слышно было.
Она сказала: «Это Рут, и я правда не хочу с ней сейчас разговаривать».
Потом я услышала голос Чарли – она поздоровалась со мной, словно ничего необычного не произошло. Я сказала: «Твоя мама только что сказала: “Это Рут, и я правда не хочу с ней сейчас разговаривать”». Чарли ответила: «Нет, она просто сказала: “Чарли, тебя Рут к телефону”». Я пыталась ее переубедить.
Чарли презирала тренера по теннису за то, что он любит ее. Она сказала мне, что перестала с ним спать задолго до того, как в самом деле перестала – если вообще переставала.
Свои широкие бедра она называла «женские ноги». Подвозила меня до школы на собственном зеленом «Вольво». Суеверий у нее было много: она не смотрела на электронные часы, когда те показывали тринадцать; не проходила мимо определенных ресторанов; несколько лет носила только белое белье, потом – несколько
