Очень холодные люди - Сара Мангузо
Как-то ночью – было уже поздно – младший, хныкая, вышел ко мне из спальни. Из носа у него шла кровь. Такое уже было, и я знала, что делать. Защепила пальцами прямо под костью и держала, лепеча успокаивающие слова, может, что-то напевала. Он подавился собственной кровью.
Я думала о том, как мало времени прошло между двумя событиями: сначала порка. Потом утешение. Я была в замешательстве. Я из тех, кто шлепает, или из тех, кто утешает?
Не получалось описать себя, не получалось выбрать. Если я не как их мать, значит ли это, что я как моя мать?
* * *
Музыку я слушала через наушники. Нельзя было, чтобы мама узнала, что мне нравится, потому что она поглумилась бы надо мной из-за этого, а потом отняла бы. Но с наушниками я была свободна. Пусть даже я не могла купить новые кассеты, пусть приходилось выпрашивать ненужные и просить друзей записать что-то поверх старой записи – под музыку с этих кассет я оказывалась вне своего дома, вне своей жизни.
Даже слушая поздней ночью по телевизору рекламу комплекта из двух альбомов рок-музыки, пока по экрану пробегали названия песен, я получала частичку жизненной силы. Любопытно: тогда я и не знала, что страдаю – так глубоко я срослась с ролью спасаемой.
Я изобрела систему сокращений для записи отрывков песен, которые слышала по радио, в магазине, в конце фильма. Помню, как сидела в машине на парковке – мы с родителями только что вышли из кинотеатра. Отец не торопился появляться – может, был в туалете, – а мы с мамой сидели и ждали. В машине было темно и холодно, и я напевала мелодию, которая играла на титрах. Я попросила у мамы ее синюю ручку и блокнотик на пружине, в который она все записывала. «Не дам! – крикнула она. – И замолчи уже!» Сумка лежала у нее на коленях. Ей это ничего не стоило.
Помню, что в то время я просто ждала всего и всех. Я понимала, что никто не ответит, почему она так себя ведет, даже если спрошу – и я просто сидела и ждала того дня, когда мне больше не придется ездить с ней в одной машине.
* * *
В одиннадцатом классе я сидела во втором ряду, за партой, на которую редко падал глаз учителя геометрии – по совместительству футбольного тренера. Он носил седые усы с проплешинами и футболки поло, которые заправлял в брюки, оборачивая ими свой животик. Сам учитель существование животика как будто не признавал, и, если спросить у него, а есть ли тот вообще, то посмотрел бы прямо в глаза и сказал, что нет – и ты поверил бы.
Присутствие девочек в классе он тоже не признавал, так что я проводила время, рисуя каракули на желто-коричневой парте. Сверху в парте было углубление для карандаша. В остальном поверхность была гладкой, никто еще ничего не выцарапал. Я что-то написала на ней карандашом – не помню, что именно было первым. Привет. Мне скучно. Математика скучная.
Несколько дней спустя на той же парте под моим посланием обнаружилось другое – написанное чужой рукой. Привет! Мне тоже скучно. Ты как? Ты правда существуешь? Существует ли вселенная? Мы никогда не узнаем.
Мне тут же захотелось влюбиться в этого бестелесного, текстотворящего человека. У нас была общая тайна. Между уроками и во время окон я заглядывала в кабинет математики. Если никого не было, бежала читать и отвечать. Однажды, когда села за парту, взволнованно читая очередное послание – Кажется, ты мне нравишься! – мистер Геометрия бросил передо мной стопку мокрых коричневых бумажных полотенец. Пришлось стереть моего парня начисто.
* * *
Я заглядывала в кабинет несколько дней подряд, пока не узнала, кто мне пишет. Это был Вулф, из выпускного класса. Он играл на гитаре в группе, его имя знали все. Я смотрела, как он читает написанное на парте. Какие-то симпатичные девчонки склонились над партой и тоже читали – они улыбались и смеялись, глядя на него.
Когда они вышли из кабинета, я, проходя мимо, обвела взглядом его лицо, его светлые волосы. Потом встала перед партой и прочитала. Подняла взгляд убедиться, что и он, и девочки все еще стоят у двери. Они смотрели на меня. Лицо Вулфа ничего не выражало. Девочки смотрели зло. Потом я снова опустила глаза и написала: «Я смотрю на тебя».
Подлетел мистер Геометрия и отчитал меня, но сердце так билось из-за Вулфа, что я могла бы повалить учителя на землю и бить прямо в живот, прямо в усы.
Как-то раз я увидела, как Вулф бренчит на гитаре в коридоре, и подошла к нему, потому что так было суждено.
Научишь меня играть на гитаре? Я стояла там и ждала, что он согласится. Он улыбнулся и посмотрел на меня. Он не убегал. А я разговаривала с Вулфом. Невозможное стало возможным.
Дома я спросила у отца, можно ли мне купить гитару, и он посмотрел на меня так, будто должно бы уже хватать ума не просить того, чего не бывает на гаражных распродажах – и я поняла. Гитары у меня не будет, ни тогда, ни потом, но я смогу сохранить свою воображаемую любовь с Вулфом незапятнанной и идеальной – там, на парте.
* * *
На землях, принадлежащих Эмерсонам, раскинулось обсаженное деревьями озеро. Один из пляжей был общественным. Мы с Би ездили на велосипедах к озеру и сидели на берегу.
Со стороны города эмерсоновский сад с подстриженными деревьями походил на пологий холм со странными кустиками тут и там. Мы обходили озеро против часовой стрелки, перелезая через два забора и пробираясь по острым и скользким камням сквозь сосновый лес. Сад был высажен на крутом, почти вертикальном склоне: у основания деревья росли перпендикулярно земле, а потом, на высоте примерно в полметра, выгибались точно вверх. Хотя земля была мягкая и трава подстрижена идеально, ходить между остриженных, изуродованных деревьев и не падать было непросто. Иногда нас прогоняли, а иногда мы гуляли там сколько хотели.
Мы оставили одежду на мостках, голышом прыгнули в озеро и качались там двумя болтливыми поплавками на серой воде. Полотенец у нас не было. Мы еще сидели в воде, и тут на мостки пришли девочки из школы, словно мы договорились встретиться. У одной из них было полотенце, и мы вытирались им втроем. Невежливо так поступать, но я все равно вытерла промежность:
