Очень холодные люди - Сара Мангузо
«Если узнаешь, как она это сделала, расскажи мне», – сказал грустный мальчик, глядя на меня пристально. «Расскажу», – в оцепенении ответила я, но так и не узнала – да и узнав, не сказала бы ему.
Я не спрашивала и не знала наверняка, но хорошо понимала, что она жила в ожидании случившегося, словно прийти оно должно было извне. Наверное, так и было. Она умерла от своей руки, но так же смело, как солдат перед расстрельной бригадой. Не отворачиваясь. Что бы там ни было, она смотрела в ту сторону уже очень давно.
17
«Что же мне надеть?» — выла мама. Несколько нарядов примерила. Ее двоюродные приезжали из Нью-Йорка на похороны тети Роуз. Я их никогда не видела. До дрожи будоражила мысль встретиться наконец на равных.
На службе я сидела, чуть склонив голову вниз, и оглядывалась одними глазами. Мы сидели под навесом на складных пластиковых стульях. Я гадала: кто есть кто? Службу вела моя двоюродная сестра Двора. Я ее никогда прежде не видела. Голос Дворы излучал уверенность и спокойствие.
Спросив, не хочет ли кто-нибудь сказать пару слов, Двора тепло посмотрела на меня – в горле встал ком, и пришлось молча мотать головой. А потом я расплакалась. Терпеть не могла плакать при родителях. Казалось, что слезы – это для животных, сильные люди не плачут. Я знала, что слабая. Я с трудом управлялась с машиной в городе, с трудом поворачивала на круговой развязке, всегда терялась: у меня сейчас право проезда или нет. С вечной мыслью, что другие водители подрежут меня или врежутся, я дрожала в маминой машине, вздрагивала на перекрестках, плакала и потела.
* * *
После похорон был обед для оставшихся братьев и сестер тети Роуз, их детей и внуков. Всех друг другу представляли. Овдовевший дядя Роджер тоже там был – как и его двое детей. Бобби, сын, жил в Нью-Йорке, а дочь Дебби – в Чикаго. Бобби был космополитом; его дочь Бретт ходила в начальную школу, а его жена была высокой и элегантной. Дебби была плохо одета, ее дочери Дворе было за двадцать.
Глаза у дяди Роджера были маленькие и черные, а крашенные в черный цвет волосы казались налакированными. Брови у него были черные и тонкие, с острыми уголками. Выглядел он важным, довольным и жестоким. Я сидела между Дворой и мамой, Двора – между своей мамой и мной.
За хлебом с маслом мы с Дворой обменивались вежливыми вопросами. Узнав чуть-чуть друг о друге, замолчали, поели оливок и выпили воды со льдом. После непродолжительной паузы Двора склонила голову ко мне и сказала, что дядя Роджер насиловал Дебби – ее мать – четырнадцать лет, начиная с двухлетнего возраста.
На другом краю стола дядя Роджер щекотал Бретт, засовывая палец ей в ушко, словно любовник. Накручивал волосы на палец, целовал в шею, шептал что-то на ушко. Бретт сияла. Восемь или девять лет, голова вся в резиночках.
Я сидела не шевелясь. Во рту пересохло, и я не была уверена, смогу ли проглотить пережеванный кусок хлеба. Двора сказала: «Теперь ты знаешь кое-что об этой семье».
Я посмотрела на Бобби: он улыбался в никуда, совершенно не обращая внимания на отца. Дядя Роджер и Бретт сидели рядом, соприкасаясь головами.
Мама девочки встала и вышла из-за стола. Бобби объяснил, что ей нужно проверять тетради. Придется пойти в машину и проверять – так их много. Он улыбался так широко, что его сощуренные маленькие глазки почти закрылись.
В моей тарелке еды было по горло. Я аккуратно резала все, придерживая вилкой, пробовала на вкус, жевала.
Мама девочки вскоре вернулась и села. Потом снова встала и ушла уже надолго. Я поверить не могла, что дядя Роджер делает такое с собственной внучкой.
Приехав домой, я переоделась в обычную одежду и села почитать на диван. Стоило только открыть книгу, как зазвонил телефон – я подняла трубку на втором гудке и сказала алло. Это Вера Голдберг. Мамина тетя Вера, вдова дяди Ирвинга.
Мамин дядя (брат ее отца) стал первым умершим в моей жизни. Он жил с женой Верой, и у них в квартире была комната для его моделей поездов. Вера коллекционировала кукол и выставляла их на полках в гостиной. На одной из полок стояли черно-белые фотографии в рамках – на них в ряд сидели дети в сшитой дома старомодной одежде (тетя Вера и дядя Ирвинг выросли вместе в Бостоне). Они несколько десятков лет жили в одном доме, прежде чем пожениться. Слабостью дяди Ирвинга была вишневая газировка, слабостью тети Веры – сигареты. Она говорила низким голосом киноактрисы.
Тетю Веру я не видела с тех пор, как дядя Ирвинг только скончался от диабета, и мы с мамой в первый и последний раз пришли выразить соболезнования. Вера сидела на кресле, расположенном под прямым углом к нам, и смотрела перед собой, а мама рассказывала ей обо всем, что мы делали на неделе. От Веры волнами расходилась боль, которую мама решила не замечать. Время от времени Вера говорила что-нибудь об Ирвинге, но мама на это не реагировала. Вера так разозлилась, что будто съежилась. Мы с мамой сидели в этих покоях скорби, укрытые от нее своей собственной, иной реальностью.
По телефону голос Веры звучал одновременно резко и хрипло, словно она только что кричала или плакала. Говорила она быстро, словно репетировала: «Я соболезную вашей утрате, но хочу, чтобы вы знали, что вы очень, очень холодные люди!»
Я сказала «Я знаю», но она уже повесила трубку.
Роджер прожил еще несколько лет после смерти Роуз. В некрологе в «Курьере» его превозносили как феноменального человека с экстравагантным характером и пламенной страстью помогать юным драматургам. Экстравагантный характер. Пламенная страсть. Юные драматурги. Тренер по теннису. Офицер Хилл. Монро. И отец Би, который стал теперь дедушкой.
Годы спустя, когда я ехала в метро из кинотеатра в Бостоне, всю дорогу от станции «Парк-стрит» в центре до пригорода, где я припарковала папину машину, я чувствовала, как о мой пуховик сзади что-то трется. В узком вагоне людей было битком, и все мы цеплялись за поручни и сиденья, покачиваясь в такт поезду. Стоящая через несколько человек женщина поймала мой взгляд и уставилась на меня так пристально, что наверняка
