Очень холодные люди - Сара Мангузо
18
Мне пришло в голову, что, кроме беременности и смерти, есть третий путь, по которому девочка может вырваться из Уэйтсфилда. Можно сойти с ума – а значит, согласиться на то, что до конца жизни каждый в городе будет вспоминать тебя как печальный пример.
Я годами желала умереть, или чтобы мама умерла, или чтобы мы обе умерли. Теперь я наконец была готова сказать это вслух.
Они с отцом отвезли меня в больницу, где я спокойно ответила на все вопросы из анкеты. Когда медсестра из приемного отделения спросила, думаю ли я, что что-то изменится к лучшему, я сказала «нет», потому что знала, что не изменится. За этот ответ она наградила меня холодным бургером и направлением в психиатрическое отделение. Я попрощалась с родителями, села в кресло-каталку и доехала до девятого этажа. Там на посту отдала рюкзак на проверку медсестре. Меня отвели в комнату, полную спящих женщин – я забралась на свободную койку и заснула. Утром кто-то пришел нас будить, и я встала. Остальные не проснулись.
* * *
Волосы у доктора Спектр были черные, как гуталин, а кожа в свете грязных потолочных ламп казалась желтой. Она обвинила меня в том, что я пытаюсь обманом заставить ее выдать мне таблетки, но я не хотела никаких таблеток. Я просто хотела перестать чувствовать.
Доктор Спектр была по меньшей мере на двадцать лет старше меня. Я смотрела, не моргая, в ее глазные впадины.
Доктор Спектр приехала в Уэйтсфилд не просто так. Она решила заняться психиатрией в маленькой провинциальной больнице. Извивалась на стуле. Больше десяти лет провела, зарабатывая степени, чтобы оказаться наконец в заведении для бессильных и обрести над ними власть.
Ты слабая. Нужно проявлять характер, говорила она. Сначала я подумала, что она не так меня поняла: я пришла в больницу, потому что исчерпала все силы, потому что нельзя жить, как я жила, нельзя этого требовать. Но другого лекарства она предложить не могла. Она думала, что мне нужно больше жесткости, что у меня дефицит этого витамина. К своему удивлению, я расплакалась. Даже не пыталась скрыть это или вытереть лицо. «Соберись!» — сказала она. Может, с кем-то это работало.
До тех пор я думала, что больница (игровая площадка для садистов) – это место, где больные люди выздоравливают.
Вместо пластиковых мусорных пакетов в отделении были бумажные. Пластиковые пакеты попадали под категорию «колюще-режущие предметы», даже если не кололи и не резали. Хозяйственное мыло давали в порошке. Цепь с велотренажера не снять – нет инструментов. На каждом окне по две пломбы. На штанге для занавески в душе пусто.
Моим любимым товарищем по лечению был Карл – шизофреник и единственный хронически больной в отделении. На халдоле [8] больше двадцати лет. Иногда он стоял в комнате отдыха в оцепенении, подняв над головой стул, но тут же аккуратно опускал его, стоило кому-то сказать об этом.
Рядом с постом медсестер была книга учета уходящих. Все алкоголики каждый день записывались туда и уходили проверить свои ослабевшие сердца на ЭКГ – те же, кто получал электросудорожную терапию, выписывались утром, а вечером их снова регистрировали, когда, бессознательных, вносили обратно на носилках.
Карлу единственному ни по какой причине не разрешали покидать отделение. На девятнадцатый день без прогулок он вписал в книгу: ПАЦИЕНТ – Карл; НАЗНАЧЕНИЕ – Аруба; ВРЕМЯ УХОДА – 2001. Потом были неприятности.
* * *
Я не пропустила ни одной групповой сессии с доктором Спектр и получила за это отпуск на выходные.
Один из врачей разблокировал кодовый замок на двери в отделение и проводил меня в лифт, а потом в лобби и дальше, за двери больницы – на парковку. Люди вокруг стояли, присосавшись к сигаретам, сгорбившись от холода.
Приехал отец на машине, я села, и мы молча уехали домой.
Дома я не принимала усыплявшие меня нейролептики и не ела ничего полтора дня, началась дрожь, и тогда – поскольку я казалась себе ненастоящей – я сказала то, что можно было сказать в какой-нибудь другой семье: «Мне нужна ваша поддержка». Мама посмотрела на меня и ответила: «Вызови рвоту».
Отец отвез меня обратно на второе утро. Я рыдала и тряслась. Я не хотела возвращаться.
Помню, как отталкивала всех, кто подходил достаточно близко, чтобы разглядеть морщины на лицах, и кто-то сказал «вяжите», и тогда они обернули мне запястья чем-то мягким и прикрепили к металлической раме кровати, вкололи что-то в сгиб локтя, и у меня зачесался нос, и уши изнутри, и подбородок прямо под губой, и я скоблила его верхними зубами, а руки поднять могла лишь на пару сантиметров – и так они меня и оставили.
* * *
Комната, в которой я проснулась, была больше и тише. Я лежала ногами к двери, но сама дверь была чуть левее. Далеко она или близко, я не понимала – то же со стенами. Комната казалась огромной. Она словно расширялась, пульсировала, дышала, становилась все больше и больше, как девочка, приготовившаяся закричать.
Каждые полчаса заходил надзиратель – подходя к приоткрытой двери в мою палату, он тихо повторял «Обход… обход… обход…», чтобы не напугать. Он заходил проверить, на месте ли я и жива ли. Мне нравилось лежать в ожидании следующего обхода. Он всегда наступал.
* * *
Много лет назад, в начальных классах, школьный психолог посадил нас в круг и велел назвать цвет, который лучше всего описывает наши чувства. Не помню, что сказала, но помню, что сам психолог говорил последним: он на секунду прикрыл свои довольные маленькие глазки и сказал, что его цвет настроения – ции-АН, это такой сине-зеленый.
Каждый год психолог возвращался и снова сажал нас в круг. Мы по очереди называли цвета, а я его терпеть не могла и сказала, что мой – мерзкий оранжевый. Он опять говорил последним и, конечно, сказал, что сегодня цвет его настроения – ции-АН, это такой сине-зеленый.
Я подняла руку и обвинила его в жульничестве, но он был совсем как офицер Хилл и ничем не отличался от того приглашенного лектора, который специально завершил свой рассказ неверной цитатой из популярного фильма – словно мы не заметим. Эти мужчины думали, что мы тупые. Они и представить не могли, что нам еще говорить, если не поучать. На нас –
