Господин Моцарт пробуждается - Ева Баронски
Он сделал знак Вольфгангу последовать за ним в контору, взял там маленький черный предмет и в нескольких местах бегло нажал на него пальцем. Скорее всего, это был какой-то музыкальный инструмент, потому что он издал несколько писклявых звуков — правда, они скорее подошли бы для детской игрушки, чем для музицирования. Наконец Либерман поднес инструмент к уху.
— Это Либерман, добрый день, как вы поживаете?
— Превосходно, — удивленно ответил Вольфганг, но старик даже не смотрел в его сторону, а сосредоточился на верхней точке дверного косяка.
— У меня есть для вас преподаватель фортепиано, помните, вы искали?
Вольфганг выпрямился, расправил плечи.
— Готов засвидетельствовать, что моя беглость пальцев и другие умения таковы, что весьма немногие ныне могли бы преподать мне уроки!
Либерман недовольно замахал в сторону Вольфганга.
— А это обсудите лучше с ним самим, он стоит рядом. Минутку…
Вольфганг нерешительно взял протянутый ему черный предмет, опасливо держа его двумя пальцами. У этого инструмента было пять рядов клавиш с цифрами, по три в ряд, в прямоугольнике, светящемся зеленоватым светом, видны были какие-то угловатые значки, а над ними было написано слово «Сименс». Вольфганг провел пальцем по клавишам, осторожно нажал на пятерку — послышался писк, потом на четверку. Четверка пискнула тем же глуповатым ми-бемолем. Он разочарованно протянул предмет Либерману.
Тот нахмурился и зашептал:
— Говорите же, она не кусается.
— Алло? — из аппаратика послышался пронзительный голос. — Алло!
— Алло, — повторил Вольфганг и прижал предмет к уху.
— С кем я говорю? — в дребезжащем голосе слышалось нетерпение.
Вольфганг отвел аппарат от уха, с удивлением осмотрел его.
— Разговаривает! — обратился он к Либерману.
— Алло! Господин Либерман!
— Нет, это Мустерман. Моя фамилия Мустерман. Я бы даже сказал: Музтерман, как муза и музыка, ха-ха-ха!
— Кто это? Мустерман?
Механика, способная отвечать! Вольфганг снова прижал предмет к уху. Это становилось интересно.
— Мустерман, совершенно верно. Вольфганг Мустерман. Компонист из Вены. А ты кто такая?
Либерман схватился за голову и ошеломленно смотрел на Вольфганга. Тот смутился. Может быть, с такими аппаратами желательно говорить повежливее?
— Покорнейше прошу меня извинить, уважаемая, эм… госпожа.
— Ауэрбах, — голос в аппарате стал язвительнее, — и я не уверена, что вы мне подходите как преподаватель по фортепиано. Дайте-ка мне господина Либермана.
Что-то не получилось. Вольфганг вернул черный предмет Либерману и попытался улыбнуться, пока тот успокаивающе говорил с аппаратом, в чем-то его убеждая и, наконец, делая записи на листочке. Он действительно говорил с ним, как с человеком. О Господи… Очевидно, это опять одна из тех странностей, вроде механизмуса в доме Петра, вытворявших вещи, которые до сих пор он не считал возможными. Неужели этот предмет на самом деле мог переносить к другому, дальнему уху голос человека, которого там вовсе не было? Он вспомнил, как удивила его недавно на улице девушка, которая стояла одна-одинешенька и что-то рьяно доказывала, держась за ухо. Вольфганг сочувственно улыбнулся и решил, что она не в своем уме. Невольно он схватился за голову, и тут Либерман отложил аппарат.
— Ну и чудик вы, Мустерман. Нельзя же так разговаривать с Ауэрбахами. Ваше счастье, что у этой барышни есть чувство юмора. — Он сунул Вольфгангу в руку новый листочек. — Пойдите туда и ведите себя прилично. Она будет платить за занятие двадцать евро, будьте покойны.
Вольфганг покорно побрел за Либерманом к выходу, но вдруг обернулся и еще раз взял в руку чудесный аппарат. Что на нем написано? С-И-М-Е-Н-С. Это легко запомнить. Он довольно улыбнулся. В следующий раз он уж не опозорится.
* * *
Вольфганг считал дни до возвращения Петра. Небольшой календариум, который он смастерил из листа бумаги, был весь исчеркан, как стенка тюремной камеры. В начале каждой строчки Вольфганг аккуратно ставил число и день недели, а перед сном записывал в ней все, сочиненное за день. Вечерние ангажементы в Blue Notes, тонкой нитью связывавшие его с зыбким новым миром на улице, он записывал красной ручкой. И так же как каждое утро он осторожно пробирался к окну и проверял, все ли стоит на своих местах, как и накануне, так несколько раз в день он подходил удостовериться, что красные надписи не пропали. Ему казалось, что это возможно и ни на что нельзя положиться.
Урок у мадам Ауэрбах он записал на четверг, но на неделю позже, чем было условлено. Знал, что будет не в силах пойти к ней раньше. Если бы она слышала его игру, она наверняка простила бы ему эту маленькую неточность.
Между тем он не мог дождаться выступления с Адрианом. Деньги кончились еще два дня назад, так что он не мог купить даже черствой булки, не говоря уж об аппетитном пироге с яблоками, которым он несколько раз завтракал на прошлой неделе. У Петра в холодном буфете нашлись только несколько жестяных банок, к открыванию которых он подходил с большой опаской — после того как порезал крышкой большой палец. К макаронам — с которыми, как уверял Петр, и дитя малое справится — он точно больше не притронется. Мало ли что может натворить этот очаг, у которого даже не видно огня? Он попробовал приготовить их в горячей воде, которую днем и ночью можно пустить из крана. Но на ней можно было сварить разве что черный кофе из волшебного порошка Петра, а макароны превратились в гадкое месиво — от голода он его все-таки проглотил, и почувствовал, что желудок склеился.
О том, чтобы пойти в кофейню, и речи не было, как и об опере; Вольфганг сидел дома, питался супом из жестянок и сардинками в масле и заставлял себя работать. Маленький обеденный стол Петра он подвинул к окну — тому самому, откуда однажды облегчился, — смотрел на улицу, и взгляд его падал на старые, горбатые черепичные крыши. Если не всматриваться, наградой была иллюзия, что он дома. И иногда вечером он забывал, что на подушках его не ждут темные длинные кудри, и, казалось, даже слышал, как хнычет ребенок, не желая ложиться спать. Тогда он пугался и заводил механизмус, борясь с громким ядом одиночества, готовым лишить его любых звуков.
Он работал почти до утра, хотя и не до рассвета. Наконец он выключал свет и вспоминал, что в былые времена он в это время обычно вставал, и тогда комок подкатывал к горлу. В былые времена. Резко задергивал шторы, отгораживаясь от фонарей.
