Господин Моцарт пробуждается - Ева Баронски

Господин Моцарт пробуждается

Юлиане — и чтобы поехать в Вену

Lacrimosa dies illa,

Qua resurget ex favilla,

Judicandus homo reus.

Huic ergo parce, Deus.

Pie Jesu Domine,

Dona eis requiem. Amen.

В слезный день Господня гнева,

Как восстанут грешных севы,

К Твоему припасть подножью, —

Будь к ним милостивым, Боже!

Мир им, Боже любящий,

Даруй в жизни будущей![1]

Прелюдия

Смерть — хладная сестра.

Она хватает его зябкими пальцами, раздирает, трясет, так что у него зуб на зуб не попадает.

Или это Софи берет его за плечи? Он чувствует ее руки, и чувствует, как его приподнимает это нежное существо, чтобы Констанца поменяла ему рубашку, пропитанную холодным потом.

Хочется сказать им: «Оставьте меня», но получается только издать вялый стон. Как ему справиться со всем, что еще нужно совершить, когда он не может даже заплакать?

Резкие удары копыт, обычно — желанный ритм, отбиваемый в такт, теперь мучительны черепу, как будто лошадь скачет у него прямо на голове.

«Вот и он, слава Богу и хвала, — он идет!»

Сквозняк сообщает ему, что Софи встала, что тени от свечей заметались по комнате, и он чувствует, как руки Констанцы сжимают его ладони, как будто могут его удержать. Он и не открывая глаз знает, какое у нее сейчас выражение лица, она изо всех сил сдерживает слезы, но голос выдает их, как и то, что она чуть ни сходит с ума. Он бессильно приоткрывает глаза, смутно узнает при свете свечей родное лицо. Сколько они назажигали свечей! Смерть — черная сестра.

Он с трудом протягивает руку — напрасно, до щеки Констанцы ему уже не дотянуться, тело отяжелело, как будто оно больше не его.

Решительно стучат в дверь, он пугается, вздрагивает и больше уже не может пошевелиться. Он хочет еще раз приподняться, но вместо этого покорно лежит, зная, что больше уже не подымется.

Тяжелая холодная рука опускается ему на лоб.

«Нужны полотенца. И холодная вода. Скорее». Голос доктора, который ничем не сможет ему помочь.

«Клоссет». Хрип, больше не получается ничего.

«Лежите-лежите, дорогой Моцарт!»

А что еще остается делать? Клоссет холодными руками трогает его за предплечье, подымает пуховое одеяло, ощупывает ногу.

Теперь доктор говорит очень тихо. «У него скопилось слишком много дурных соков, и он пытается от них избавиться. Нужно пустить ему кровь, это облегчит состояние».

Как он ни бьется над тем, чтобы выговорить «нет», его протест все равно не услышан.

«Вот полотенца, доктор». Софи тоже говорит шепотом, можно подумать, что прелестный женский голос когда-нибудь представлял опасность для его жизни.

«Сделайте компрессы. Вода достаточно холодна? Холодные компрессы на темя и лоб».

Он чувствует, как к ноге прикладывают железо, у него не хватает сил защищаться. Вот и легкая боль разреза. О кровожадные! Ему становится еще холоднее, как будто с кровью уходит последнее тепло, последние жизненные силы. Скоро он перестает понимать, что говорят вокруг, и слышит только тихое бормотание, как будто издалека.

Смерть — тихая сестра.

Requiem

Requiem aeternam dona eis, Domine

et lux perpetua luceat eis

Те decet hymnus, Deus, in Sion

et tibi reddetur votum in Jerusalem.[2]

Придя в сознание, он уже не мерз. Бормотание продолжалось, но звук был незнакомый — может быть, добавились чужие голоса? Он осторожно повернулся на бок, и удивился, как безболезненно и легко это удалось. Изнуряющую слабость как рукой сняло, будто он только что проснулся после глубокого сна. А ведь ему казалось, что он забылся всего на минутку. Неужели старина Клоссет, вопреки ожиданиям, сумел его вылечить? Радость охватила его, как нечаянное солнце в ноябрьский пасмурный день: кризис миновал!

— Станци…

Он говорил тихо, чтобы не напрягать организм, но уже на полуслове понял, что без труда мог бы позвать ее в полный голос. Послышались шаги, он, щурясь, открыл глаза, но тут же зажмурился, свет ослеплял.

— Приходит в себя, наконец-то.

Голос — не Констанции и не Софи — был чужой, на две с половиной октавы ниже, но, во всяком случае, слова он различал четко.

— Станци! — откликнулся он и попробовал улыбнуться. — Станци, значит, он все-таки нашел противоядие?

— А он у нас шутник! — Кто-то засмеялся, а потом его мягко затормошили за плечо. — Как дела, приятель?

Он нерешительно открыл правый глаз. Над ним склонилось лицо, совершенно ему незнакомое.

— Клоссет творит чудеса, — выдохнул он.

— Что?.. Вот черт, он что тут, того?.. — с него резко сдернули одеяло и отдали во власть холода, как голого зверя.

— Да ерунда, просто еще не вернулся из трипа, пускай проспится.

Одеяло опустилось на прежнее место.

— Ладно, он свое еще получит! Дрыхнет тут, пока мы работаем.

Он открыл глаза, смутно различил две удаляющиеся фигуры, по виду — мужские, потом дверь закрылась, и он опять закрыл глаза.

Что-то не сходилось.

Он был не дома. Постель на ощупь другая, намного мягче и неровная, — да, более упругая, и в ней чувствовался тонкий женский аромат. Куда это его принесли? Кто, ради Бога, были эти грубые парни? И о какой работе шла речь? Боже праведный: неужели только что у него был Франц Ксавер[3]?

Он снова отважился потихоньку открыть глаза. Покои, в которых он находился, были просторны, из окна падал тусклый зимний свет. Он глубоко вдохнул. Во всяком случае, он не умер. Или это так кажется? Он инстинктивно проверил, как действуют руки, пробежал первые такты Sanctus — той части, которую он не успел дописать, провел пальцами по груди и животу. Вдруг он испуганно замер. Одежда была не его. Он отодвинул одеяло — пурпурного цвета! — приподнял голову и оглядел себя. Вместо обычной просторной льняной рубашки на нем была короткая рубашонка, без воротника и пуговиц, сделанная из необычного материала, облегающего, хотя и очень тонкого. На ногах были темные штаны, доходившие не то что до колен — до самых щиколоток. Они были удобные, бархатистые и податливые. Погребальная одежда? Его пробрала дрожь, но тело давало ощущение здоровья