Господин Моцарт пробуждается - Ева Баронски
Перед ним собралась уже порядочная стопка готовых листков, когда к последним тактам Benedictus вдруг примешались посторонние звуки. Он вздрогнул. Женский голос пел монотонную мелодию из двух повторяющихся фраз, под звонкое бряцание, как будто били в кастрюли.
Первый порыв возмущения сдернул его с места, потом он застыл, прислушался. Слабые стуки, кто-то прошел мимо двери его комнаты. Он инстинктивно задержал дыхание. Архангел! Но шаги удалялись, стукнула дверь, пение смолкло, начался какой-то разговор. Он подкрался к двери, прижался к ней ухом. Кто-то болтал с женщиной, но так невнятно, что слов было не разобрать. Он робко нажал на ручку и высунулся за дверь. Голоса шли из соседней комнаты, и хотя беседа, видимо, была дружеской, разговаривали неестественно громко, почти как на сцене. От любопытства он вынырнул в полутемный коридор, прошелся босыми ногами по холодному полу и, крадучись, оказался в комнате побольше, можно сказать — салоне, таком светлом, что он заморгал. Стены были совершенно белые. Он с удивлением огляделся. Ошибки быть не могло: в комнате разговаривали — хотя в ней никого не было! Чувства ли его, или кто-то другой — сквернейшим образом разыграли его. Как можно тише он стал подбираться к полочке на стене, от которой, несомненно, и доносился разговор, споткнулся о розовые пушистые шлепанцы, не долго думая, сунул в них ноги. Следуя за звуком, он дотронулся до полки, ощутил однозначную вибрацию, порождаемую громким разговором, слова которого он не мог разобрать. Мелкое дрожание исходило от черной коробочки, обтянутой тканью.
Он замер, завороженный: механический музыкальный аппарат, производящий голоса! Какой безупречный звук, почти неотличимый от настоящих людей, как будто они сидели в коробочке, которая, конечно, была для этого слишком мала. И все же он на всякий случай повернул ее, сзади выходил только гладкий черный шнур. Разумеется, чтобы заводить механизм! Довольная улыбка мелькнула у него на лице. Как мастерски сделано! Совсем не так, как скучные аппараты, для которых ему недавно велели написать несколько пьес — он сделал только часть, и ту неохотно. Какой честью было бы для него сочинить возвышенную музыку для этого нового механизмуса, тем более что можно было, очевидно, написать подлиннее — ящичек разговаривал уже довольно долго и обходился пока безо всякого завода.
Он осмотрелся. В салоне царил неописуемый беспорядок: бокалы и бутылки на полу, там же одежда и всякий мусор. Приходилось признать, что ничегошеньки он не понимал в этой комнате, кроме того, что недавно здесь, судя по всему, была попойка. Но участвовал ли он в ней? Он чувствовал, что у него пересохло во рту. Некоторые из бутылей на полу были недопиты, он поднес горлышко к носу, вдохнул запах пива, сделал несколько больших глотков; напиток выдохся, но утолял жажду, хотя и не освежал.
Механизмус все бубнил, а он обвел взглядом комнату и остановился на маленьком, совершенно круглом зеркальце, лежавшем на полу. Встал на колени и наклонился над ним. У зеркальца было отверстие в середине. Стоило повернуть голову, как по нему с разной скоростью пробегали разноцветные лучи, сверкающий балет, исходящий из невидимого центра. Это была музыка для глаза! Он поводил головой в разные стороны, испробовал разные ритмы — малейшие его движения производили новые сочетания цветов и становились неожиданными звуками. Но потом его замутило, он глубоко вдохнул и встал. Пожалуй, ему не хватает воздуха.
Он прошел к окну, задергал и затряс ручку, пока рама не открылась. С облегчением оперевшись на подоконник, он посмотрел в серое небо. Воздух, холодный по-зимнему, был наполнен нескончаемым жужжанием и журчанием, как от горного ручья весной. Он прислушался. Издалека кто-то дважды коротко протрубил в охотничий рог. Он вздрогнул, вдохнул холодного воздуха, с едким, дьявольски неприятным запахом, от которого слезились глаза. Ни ангелов, ни их труб, ни голубей. Вместо них — свинцовое небо, вонь алхимии и голодный желудок.
С усталостью путника, на пределе сил узнавшего, что пройдено только полпути, он подпер голову кулаками и уставился в даль аллеи, между голых деревьев. Его удивила дорога, абсолютно плоская, сделанная как будто из единого большого булыжника черного цвета, и тут по ней проскочило что-то большое и блестящее, с черной покатой спинкой, как у огромного насекомого. Он в испуге отпрянул от окна. Вслед за первым с другой стороны пронеслось второе, серебристое, на этот раз он остался у окна, только покрепче ухватился за подоконник, следуя взглядом за удивительной повозкой внизу. Да, это очевидно была карета, хотя он не слышал стука копыт и не находил лошадей. Любопытство росло, и он смотрел на бесконечные повозки, вылетающие справа и слева, пока одна из них не замедлила ход и не остановилась на противоположной стороне улицы между деревьями. Она действительно была похожа на карету, с четырьмя колесами, — хотя и гораздо меньше, чем у кареты, — и он удивился, что на них можно было развить такую скорость. С обеих сторон открылись дверцы, из них вылезли два человека и начали вынимать из кареты большие коробки и уносить их. Он попробовал представить себе, каково это — с такой скоростью нестись по аллее, и вспомнил свой восторг, когда в детстве они были в долгих поездках и кучер иногда давал лошадям кнута.
Из задумчивости его вывел крик с улицы, судя по интонации — грубое ругательство. Он посмотрел вниз — только что на тротуар упала коробка, и высыпалась куча бумаги и книг.
— Ты совсем спятил, устроил тут холод собачий! Сейчас же закрой окно!
Он испуганно обернулся и уставился на огромного мужчину, у которого
