Господин Моцарт пробуждается - Ева Баронски
Он сделал глубокий вдох, втянул голову в плечи, осмотрелся еще раз. Жареных голубей как будто не видно, но его разум и без того всегда сопротивлялся этим поповским россказням о рае. А между тем: голубок пришелся бы ему сейчас очень кстати, желудок подавал все признаки жизни. С удивлением он отметил, что побаливает пузырь, но это не та боль, которую он постоянно терпел последние недели, скорее он радостно чувствовал, что просто нужно помочиться.
Он сел, спустил ноги на холодный пол. Заскрипели половицы. Обнаружив у кровати горшок, он было успокоился, но у штанов не было ни помочей, ни застежки, только мешочки по обеим сторонам, в одном из них он нашел смятый мягкий платок. Он нервно ощупал толстый пояс штанов, и с восхищением заметил, что тот растягивается. Его можно было оттянуть от живота, а потом отпустить, и пояс неожиданно пружинил и возвращался на талию, безукоризненно выполняя свою работу — держал штаны на месте.
Он несколько раз оттягивал материал и смотрел, как пояс хлопал по животу, а потом совсем стянул его и взял горшок. Знакомое журчание успокаивало.
Рядом с кроватью стоял стеклянный стол, на нем лежала бумага, довольно много, целая кипа белоснежной бумаги, гладкой, как тончайший шелк. Он провел по ней кончиками пальцев. Поистине, удивительное место — гладкая, как в раю! Пера он не нашел, но рядом лежал лакированный карандаш и еще один предмет — устройство которого он, правда, не мог распознать — явно предназначенный для письма.
Он невольно кивнул. Кто бы ни был перенесший его сюда, совершенно ясно, чего здесь от него ждут: теперь он должен завершить последнее произведение, реквием, будь это место «тот свет», «еще этот» или остановкою между ними. С этой мыслью к нему пришел ужас. Неужели тот господин, который недавно принес ему заказ, и правда был ангелом смерти? Констанция обозвала его дураком, когда ему показалось, что высокий статный мужчина в темной одежде похож на архангела Михаила. Но сейчас — он еще раз осмотрелся в незнакомой комнате — его предчувствие превратилось в уверенность, и это было мучительно: заказчик был не из смертных. А реквием!.. Он тяжело вздохнул.
Кошмар, с которым он не мог примириться ни на миг, ни на один удар пульса: нотописцев он знавал немало, но не слышал ни об одном, которого приговорили бы к такой пытке. Ведь и каменотеса не принуждают вырубать собственное надгробие, ни ткача — ткать саван себе самому, ни могильщика — рыть себе могилу, и только ему выпало это мучительнейшее из заданий; написать заупокойную службу по себе самому. Requiem aeternam. Нет, конец этот был еще не концом, а нарочным продолжением муки. Он чувствовал, что отсюда его не выпустят, не позволят войти в царство мертвых, пока он не проведет последнюю тактовую черту.
Его охватило негодование. Разве не проявил он бездну усердия и не работал до последнего мига, не передал этому тупице Зюсмайеру все наброски до малейшей детали, не описал ему всего по нескольку раз и не проинтонировал голосом? И все же, кроме первой части, ничего не было готово по-настоящему, он мог бы, во всяком случае, записать еще партию хора и бассо, местами — первую скрипку, разумеется, в Tuba Mirum соло тромбона, но для Sanctus, Benedictus, Agnus Dei и Communio времени понадобилось бы больше. Что толку сначала отнимать у него жизнь, а потом настаивать на выполнении того же задания здесь? Кто из нас, от века и доныне, понимал начальство? Не важно, небесное ли, земное. Но он им покажет, он напишет Sanctus, который не превзойти будет в блеске! Одним махом он отбросил все, что прежде задумал для Sanctus, и начал новую смелую тему в теплых, солнечно-светлых тонах. Губы приоткрылись, он стал напевать, сперва беззвучно, потом вполголоса, пока целое не приняло своего облика.
Взгляд его скользнул к закрытой двери. Ему суждено испытание, затворничество, в котором ничто земное не отвлечет его от дела, — ни оперы, ни другие увеселения. Почему при таком тщании ему не приготовили нотной бумаги — он в недоумении покачал головой. Настоящий экзамен! Потом он смахнул со лба растрепанные волосы, еще потные после болезни, и начал чертить по пять линий одну под другой, помогая себе вторым, аккуратно сложенным листом.
Sanctus продвигался быстрее, чем он думал, хотя он написал для него целых тридцать восемь тактов. Он пропустил только репризу, ее и в самом деле мог дописать любой бездельник, а для какого-нибудь нотописца разряда Клементи в загробном мире, пожалуй, найдется не так уж много работы.
Чудесное писало быстро скользило по бумаге и к тому же, казалось, обладало сверхъестественным запасом чернил; правда, оно немного мазало на восьмушках, но зато он исписывал уже пятую страницу, даже не задумываясь о чернильнице. Он с приятным чувством откинулся от стола и выпрямился на темном кресле, которое покачивалось при каждом движении. Ему не помешал бы завтрак, но здесь, очевидно, заботились единственно о выполнении заданий. И все же: кажется, это неплохое место, воздух отрадно сухой и теплый, затылок не чувствовал ни малейшего сквозняка. Вот только ноги мерзли.
Он прошелся взглядом по комнате. На столе рядом с ним стоял странный тонкий вертикальный ящик, как маленькое слепое оконце или рама без картины. Зато на его нижнем краю горел крошечный зеленый огонек. Он недоверчиво поднес к нему палец — держа его на некотором расстоянии, — но огонек не грел и не мигал. Он несколько раз постучал по нему, огонек продолжал гореть без малейшего уважения. Перед ящиком находилась доска — должно быть, это был набор для игры, потому что на ней были установлены маленькие кубики, содержавшие весь алфавит, а также цифры и множество знаков. Тот, кто играл последним, видимо, поленился сложить буквы как следует, все стояли не на своем месте. Он взялся было за букву А, попробовал поднять ее и восстановить надлежащий порядок, но кубик не вынимался, только нажимался как на фортепиано. Так это были… клавиши для письма? Он по очереди нажал буквы В-О-Л-Ь-Ф-Г-А-Н-Г, но не раздалось никаких звуков, кроме монотонного постукивания. Он в недоумении бросил стучать.
Рядом с клавишами он обнаружил
