Багаж - Моника Хельфер

заметит и ей станет совестно. Его ступня так и осталась изувеченной и в некоторых работах ограничивала его. Поэтому почти все делала его жена. Генрих хотел воспитать своего сына так, чтобы тот помогал матери, но это не дало особых результатов, сын уставал уже с самого утра. Однажды приехала из Парижа в отпуск его дочь и привезла с собой своего сына. Она была шикарно одета, и чемодан у нее был из дорогой кожи. А сынок был хорошенький и чернокудрый. Генрих привязался к мальчику и упросил дочь оставить его; обещал о нем позаботиться, что и сделал. Сам учился вместе с ним и не сомневался, что из парня выйдет толк. Мальчик обучил деда французскому языку, и скоро они разговаривали между собой уже только по-французски. Однажды Генрих сказал своему любимцу, что тот может просить чего только пожелает сколько бы это ни стоило — денег, мол, у деда скоплено достаточно. И тогда мальчик сказал, что хочет норикера себе в собственность.

— Si je n’ai pas à le regarder[1], — сказал Генрих и, счастливый, прижал мальчика к себе.

Мой дядя Генрих примирился с лошадью, и с тех пор часто можно было услышать, как в хлеву счастливо ржут все трое — дед, внук и кобыла.

Когда бургомистр в следующий раз вошел в дом Марии, не постучавшись, не подав голоса, Лоренц сидел в кухне на том месте, куда обычно усаживался бургомистр. На коленях у него лежало ружье, одной рукой он держался за ствол, вторая лежала на спусковом крючке.

— Ну ты посмотри-ка, — удивился бургомистр. — А где мать?

— Нет ее, — сказал Лоренц.

— Это не ответ.

Лоренц только посмотрел на него хмуро, но ничего не сказал. Бургомистр уже заметил, что мальчишке тяжело выдерживать его взгляд. Время подходило к полудню, но едой в доме даже не пахло. И стол стоял пустой. Ни тарелок, ни чашек, ни масла, ни молока в крынке, ни хлеба, ни сала, ни сыра.

— Хорошее ружье, — похвалил бургомистр. — И что, ты умеешь из него стрелять?

Лоренц кивнул. Опустив голову, смотрел на него исподлобья.

— И во что же ты стреляешь?

Лоренц пожал плечами.

— В птиц?

Тот не отвечал.

— В более крупную цель?

Ответа не последовало.

— Хорошее ружье. Из такого не станешь стрелять в какую-нибудь ерунду. Вроде бутылки или чего-нибудь такого. Было бы жаль.

Лоренц крепче сжал ружье, издав невольный вздох. И выпрямил спину, а то она у него была согнута, как будто он что-то подстерегал.

Бургомистр видел страх в его глазах.

— Ружье-то больно хорошее, сразу видно, что от лучшего мастера, какой только есть в округе, — сказал он. — А ты знаешь, кто тут у нас самый лучший оружейник?

Лоренц едва заметно кивнул.

— Вот и я тоже знаю, кто у нас тут самый лучший оружейник, — продолжал бургомистр. — Это ружье Финка. А Финк — это я. А теперь, обормот, скажи мне, где твоя мать! Иначе я отниму у тебя ружье и дам тебе прикладом под зад!

— Она ушла чего-то посмотреть, — сказал Лоренц, но теперь уже дрожа от ярости.

— Ты говоришь как безмозглый, — прикрикнул на него бургомистр. Дрожь Лоренца пришлась ему по вкусу. — Может, она прилегла? Может, мне взглянуть? Куда-то, говоришь, она вышла чего-то там посмотреть? Так. Ага. А что ты сделаешь, если я тоже пойду посмотреть? Если я пойду в спальню и гляну? Что, ты меня тогда пристрелишь? Но для этого тебе надо будет как следует прицелиться. Если ты не попадешь прямо в сердце, это будет просто безобразие, ведь ты меня не застрелишь.

Ружье упало на пол. Лоренц всхлипнул и выбежал на улицу, в снег. А на ногах у него были только домашние опорки. Он побежал вниз к источнику. Потом вернулся и спрятался в хлеву, замерз там и потихоньку позвал собаку, но ее нигде не было, и он ждал, пока Катарина и Генрих вернутся из школы, тут и собака нашлась, а бургомистр уже ушел.

Вечером Лоренц доложил матери и остальным, как было дело. Ничего не приукрасил и не приврал. Он сознался, что струсил, убежал, что сожалеет об этом и что впредь такое больше не повторится. Мария на это ничего не сказала, но на следующее утро велела детям остаться дома, с ней.

— Не надо вам больше ходить в школу, — сказала она. — Вообще не надо, пока не кончится война. Всему, чему вас учат в школе, я и сама вас научу. Сидеть дома за нашим столом куда уютнее, чем в школе, а когда вам уютно, вы быстрее всему научитесь. Так уж оно есть. А считать вас научит Лоренц. Он это умеет не хуже учителя.

И, мол, пусть Катарина не возражает, что это запрещено. В войну все разрешено. В том числе прогуливать школу.

И Катарина ничего не возразила.

Когда моя тетя Катэ начала наконец рассказывать про «багаж», она уже стояла на краю могилы, и смерть уже махала ей ручкой. Именно так она об этом и говорила.

— Она уже тут стоит, неподалеку, — слова выходили из ее лица так, что губы едва шевелились. Лицо было как из пергамента, я сидела напротив нее в маленькой кухне в южно-тирольском поселке, и мне мерещилось, что позади нее кто-то стоит; этот кто-то за нее и говорит, а она ему дает лишь взаймы свое лицо. — Смерть уже тут, — говорила она, — стоит в паре метров от меня, одна нога перед другой, слегка наклонившись вперед, скелет такой, обернулась ко мне и машет: давай, мол, пора уходить.

Ей было уже далеко за девяносто. Остроносая женщина с ладными, все еще хорошей формы конечностями, на руках еще были заметны мускулы. Женщина, которая все еще работала как мужик и не думала о женщине в себе. Это было выражение моей матери: «Катарина, все-таки подумай хоть раз о женщине в себе!»

После этого я тоже пыталась подумать о женщине во мне, но у меня ничего не получалось, мне было только двенадцать лет, когда я услышала это выражение.

После смерти моих деда и бабки забота о братьях и сестрах легла на Катарину: Лоренц, Генрих и Вальтер, да еще Грете, Ирма и Зепп, которые добавились после войны, и ей приходилось готовить каждый день из того, что было, и следить за тем, чтобы все были сыты. А ведь ей еще и восемнадцати не исполнилось.

Когда Лоренца и Генриха взяли под арест за браконьерство, она хотела обеспечить им алиби.

— Клянусь Богом Всевышним на небе