Багаж - Моника Хельфер
Но это не помогло. Кто же ей поверит. Кто же подумает, что она верит в Бога Всевышнего на небе или в свою святую Катарину, а тем более в спасение души, тем более в собственное. Их заперли в каталажку, Лоренцу было семнадцать, Генриху девятнадцать. А каталажкой был подвал в доме бургомистра.
Была опасность, что Лоренца упекут в тюрьму. Бургомистр перед жандармами назвал его подстрекателем.
— Вот этот, — сказал он. — Прирожденный преступник.
Катарина умоляла Генриха, чтобы он взял вину на себя, на одного себя, всю вину. Она говорила ему: Лоренц любит свободу так сильно, ему без нее нельзя, в тюремной камере он не выживет. Генрих ее послушался, во всем сознался и клялся, что ходил на охоту один.
Позднее Катэ будет внушать моей матери, Грете, чтобы не давала спуску мужчинам, а лучше всего обходила бы их стороной.
Вот такой станет Катарина. Вот такой была моя тетя Катэ.
В тот день, а было начало декабря — четвертое или пятое декабря 1914 года, тетя Катэ говорила, что дело было за день или накануне святого Николая, — дети снова оставались дома.
И хорошо, что они были при матери. Катарина, Лоренц и Вальтер увидели, как бургомистр поднимается к ним вверх по заснеженной горе. Генрих был в хлеву, задавал корм коровам и козе. Он тоже заметил бургомистра. Он бросил вилы, собаку оставил в хлеву и запер там, а сам побежал к дом. В кухне примкнул к своим собратьям и к матери.
Стояла тишина. Они дышали на оконные стекла, покрытые морозным узором, и увидели сквозь проталины на стеклах, что бургомистр остановился, не доходя до их дома. Как будто раздумывал. Поднял голову и склонился ухом, как будто прислушивался. Как будто вынюхивал что-то. За спиной у него висел рюкзак. На белом снежном фоне он походил на черную вертикальную глыбу. И вдруг он исчез. Они не видели, чтоб он уходил — ни в лес наверх, ни вниз в деревню. А просто исчез — и все, как по волшебству. Как будто это черное пятно кто-то стер с белизны снега. И словно с неба свалился — он тут же очутился посреди их кухни. В шерстяных носках. От него пахло отварной картошкой. Может, то был запах носков.
Вышло совсем не так, как это представляла себе Мария. Она-то думала, он тут же повернется и уйдет, завидев всех детей вокруг нее. Что он хотя бы детей постесняется.
Но он заорал на детей:
— Вы что, не знаете, что вас арестуют? В нашей стране посещение школы обязательно. А я здесь законный представитель кайзера! Я пришел, чтобы проконтролировать…
И чтобы они немедленно, сейчас же исчезли. Ходил по кухне туда и сюда в своих носках. Размахивал руками. Что он, возможно, так уж и быть, не заявит на них, но только в том случае, если они немедленно исчезнут. Если в какой-то семье нарушают закон об обязательном школьном образовании, то будут приняты меры, тогда детей из этой семьи заберут. Таков закон. Автоматически заберут. Против этого и бургомистр будет бессилен. И пусть никто не думает, что во время войны больше не действуют никакие законы. Как раз в войну-то они и действуют в полную силу.
И всё с такой громкостью, что слышалось эхо, отраженное от гор.
— Именем закона, растуды вашу в бога небесного душу!
Он принялся толкать и пинать детей, Катарина упала на бок. Вальтера он схватил за волосы и трепал из стороны в сторону. Генриха он ударил костяшками пальцев в голову дважды — в правое ухо, в левое, а потом залепил ему подзатыльник. Только Лоренца не посмел тронуть.
Дети выбежали из дома, похватав свои зимние вещи и надевая их на бегу, школьную сумку успела взять только Катарина, Лоренц и Генрих бежали с развязанными шнурками, Вальтер за ними вдогонку.
Мария забилась в угол за стол и выставила перед собой подушку, она бы с удовольствием взяла в руки что-нибудь увесистое, подсвечник, например, выточенный из тяжелой буковой древесины, но не посмела, опасаясь, что это разъярит его еще пуще и он вырвет этот предмет у нее из рук и ее же им и убьет.
— Так, а теперь, — рявкнул бургомистр и опрокинул первый стул. — А теперь займемся тобой, дамочка!
Моя тетя Катэ рассказывала мне, что произошло потом:
— Мы бежали — Генрих, я, держа Вальтера за руку, а потом Лоренц остановился, снежные стены по сторонам дорожки были выше него. Я ему крикнула: идем, Лоренц, а не то он на нас донесет, и нас у мамы заберут. Я тогда в это верила. Такое ведь часто говорилось. О нас говорилось. В деревне-то многие, не все, но некоторые думали про нас: вот, мол, этот «багаж» там, наверху, они там полудикие; думали-то, пожалуй, все, но некоторые говорили и вслух, мы же были почти что последние, у кого не было электричества и не была проведена в дом вода, только источник на улице, к которому нужно было еще спускаться на двадцать метров, и он к тому же нам и не принадлежал. Вот и говорили про нас: э, детей-то у них полно, к тому же отец замешан в темных делишках, не лучше ли было бы забрать у них детей, пусть бы из них хоть что-то приличное вышло. Но Лоренц ни в какую. Если хотите, бегите себе, кричит он нам — Генриху, мне и Вальтеру, — а он больше не побежит. Он убегать не станет. Повернулся и пошел назад. Пригнулся, руки в стороны расставил и отталкивался ими. А мы еще постояли. Я действительно боялась, признаюсь тебе, я даже не припомню, чтоб еще когда в моей жизни чего-нибудь так боялась. А Лоренц, про это мы в семье все знали, он способен был учинить что угодно, когда был в ярости. Я, может, Лоренца боялась еще больше, чем бургомистра. Мы так и стояли, пока не увидели Лоренца наверху, у источника, Генрих, я и Вальтер, все трое с непокрытой головой, это при минус десяти градусов, рукавичек на нас тоже не было, все осталось в кухне, так быстро мы сорвались из дома. Потом мы Лоренца уже не видели, потому что снег был такой высокий. Я сказала: идемте наверх, — и мы пошли за ним вслед. Но шли мы небыстро. Генрих
