Багаж - Моника Хельфер
Все это бургомистр произнес ровно, по линеечке, не выделив ни одного словечка, даже на слове «расстрелян» не споткнулся, и только в конце его речь дошла до точки. Мария поцеловала его руку.
— Не этого я хочу, — сказал он. — В конце концов, все, что я приношу, исходит от сердца. Тебе и детям. Это дело доброй воли. С Йозефом на этот счет никакой договоренности не было. Это уж точно исходит прямо из сердца. И тут гражданский поцелуй неуместен.
— Такого слова я не знаю, — сказала она и встала, что должно было послужить знаком.
— Я тебе это объясню в другой раз, — сказал он и встал вплотную к ней.
— Не надо, я не хочу, — сказала она.
Он задрал ее рукава вверх и всунул ладони в ее голые подмышки, надавил на блузку вниз и попытался дотянуться до ее груди. Но проймы рукавов были вырезаны тесно, он ругался и пытался просунуть руки. Она отпихивала его, он притянул ее к себе. Она старалась не упасть. Она боялась, что именно это и было его намерением. Чтобы потом свалиться на нее сверху. Он проехал коленом у нее между ног и задрал юбку. Она не могла высвободиться, его руки внутри ее собственных рукавов крепко ее удерживали. Она отбивалась, впала в панику, ударила его по горлу. Тогда он отпустил ее и стал хватать ртом воздух.
Он стал извиняться. Если она даст ему, только разок, тогда он оставит ее в покое и больше не будет приставать. В этом он может поклясться. В такие времена, как сейчас, это же не имеет никакого значения, если она разок ему даст, это же ничего не значит. Никто в целом мире, ни в небе, ни на земле, в эти времена не заглядывает в такую деревню, как эта, в самом конце долины, на краю света. И неужели она думает, что Йозеф там, в итальянских горах себе во всем отказывает? Туда же им в горы привозят шлюх грузовиками. Шлюхи со всего света, даже из Африки. Черные женщины, здешний мужик против этого никак не устоит. В войну все позволено. Это каждый знает. Йозеф ее в этом никогда не упрекнул бы. Даже если бы узнал. Но он не узнает. Никогда. Всего один разок! Один-единственный! После войны все будет по-другому. Война все спишет, как будто и не было никогда. Любой, самый последний солдат будет рад, если война спишет все, что он там делал.
— Я хочу только того же, что ты давала тому, из Ганновера, Мария. Больше ничего. Один разок, Мария! Только один!
Она вырвалась, убежала в спальню и подставила стул спинкой под ручку двери так, чтобы ручка не нажималась. Никаких ключей в доме «багажа» не водилось. Сперва он ломился, стучался. Потом отступил.
Когда дети вернулись из школы и все вместе пообедали, она отослала Катарину, Вальтера и Генриха наружу управляться по хозяйству и каждому задала работу — в хлеву, в сарае, с коровами, с козой. А Лоренца увела с собой в спальню и закрыла за собой дверь.
— Лоренц, — сказала она, — тебе придется за меня постоять. Этот пристает ко мне. Не спрашивай, чего ему от меня надо. Сам, небось, знаешь.
Кого она имела в виду, он тоже не спрашивал. Они сидели рядом на кровати, мать и сын. Лоренц громко пыхтел от ярости. Желваки играли у него на челюсти. Это было видно даже в слабом свете крохотного оконца. После паузы Мария сказала, что представляет дело так: когда он явится, все дети должны сидеть в кухне, пока он не уйдет, даже если он останется на всю ночь. Лоренц должен занять то место, на которое обычно садится бургомистр, и не вставать, даже если тот попросит его убраться.
— А когда мы в школе? — спросил Лоренц.
— А если ты какое-то время не походишь в школу? — спросила Мария.
— Это можно устроить, — сказал Лоренц. — Буду учиться дома.
— Я тебе помогу, — сказала Мария.
Когда вечером они опять все вместе сидели за столом — Генрих, Катарина, Лоренц и Вальтер, — она сказала:
— Сейчас Лоренц вам кое-что объяснит.
И Лоренц рассказал своим братьям и сестре то, что знал от матери, ничего не приукрашивая, ничего не преуменьшая, но и не преувеличивая.
Катарина сказала:
— Я пойду вниз и скажу его жене, она ко мне добра.
Лоренц сказал:
— Если ты это сделаешь, она больше не будет к тебе добра.
Генрих только вобрал голову в плечи. А Вальтер переводил взгляд с одного на другого и старался все запомнить. Собака и кошка сидели тут же, и казалось, что они тоже все понимают.
Во-первых: когда и где кончается «багаж»? Принадлежу ли я все еще к нему? А мои дети еще входят в его состав или уже нет? А мой муж? Во-вторых: а как у «багажа» обстояли дела со смехом, весельем и радостью?
В девушках до самой свадьбы моя бабушка была веселой и задорной, на танцах, что называется, ее могло перехлестнуть, но это случалось лишь пару раз. Правда, разговоры об этом ходили потом еще долго. Как в деревне, так и в семье. Она любила петь и неплохо умела, правда, ее сестра пела лучше. Но когда они запевали вдвоем, это всегда была радость. Они пели на два голоса. Иногда к ним присоединялась одна подруга, тогда они пели на три голоса. В такие минуты все на мгновение становились кроткими и смолкали перед этакой красотой. Муж сестры Марии был человек светский, так они говорили, он целый год прожил в Берлине и много чего мог рассказать об этом городе, известном на весь мир. Он играл на аккордеоне, и ему нравилось, когда сестры поют под его музыку, он со всей серьезностью говорил, что в Берлине у них были бы шансы. Он привез из города песню, она называлась «Крошка, ты свет очей моих».
А Йозеф? Когда он играл с детьми в кукольный театр и надевал игрушечные фигурки себе на пальцы — Петрушку на правую руку, крокодила на левую, — это было весело. Дети смеялись, Мария смеялась. Эти фигурки она сшила сама, и сшила хорошо. Она и рубашки шила, она и за деньги на заказ, случалось, шила. Йозеф менял свой голос, изображая то Петрушку, то злого
