Невидимый Саратов - Михаил Сергеевич Левантовский
Ничто не откликалось, а девочка продолжала идти.
Зеленое Братство, торчавшее у края дороги пока еще редкими, не везде пробившимися рядками, тоже не внимало крикам. Может, не слышно из кармана? Попробуй дозовись, когда ты маленькая железочка. И попробуй еще услышь на таком расстоянии, когда ты – трава, хоть даже и всезнающая, внимательная, готовая пересечь Каменное Море.
А вот дорожный столб.
«Столб-столб, замкни электричество, кинь искры, чтобы девочка остановилась! На нее не кидай, не навреди, просто отвлеки, пожалуйста.
Пусть что-нибудь у тебя наверху шандарахнет. Милый столб, красивый столб, такой нужный, такой ты молодец, несешь свет, держишь провода, не сгибаешься, не спишь ни днем, ни ночью.
Столб-столб, что для тебя сделать? Я запомнил место, я вернусь потом, человеком, покрашу тебя красиво. Поставлю тебе друга рядом, хочешь? Оберну тебя в модные джинсы, хочешь? А хочешь, моя жена тебе носок свяжет, а? Ни у кого такого нет, только у тебя. Зимой тепло будет!»
Столб не ответил.
Зашуршали камушки под ногами большой девочки, ход остановился.
Щелкнула калитка, через мешок кармана просвечивал незнакомый двор.
Девочка вошла в дом. Прошлась по комнатам. Воздух стоял тяжелый и грустный, наполненный чем-то старым, будто сушеным укропом, газетой и тряпками, как пахнет иногда в домах одиноких стариков и старушек.
Огромные пальцы опустились в карман, нащупали заколку, вытащили наружу и зажали в ладони.
Свет исчез, Саратова зажало темнотой со всех сторон, и в этой плотной темноте было мокро, солено и холодно. Должно быть, именно так бывает, когда тебя сжали во вспотевшей ладони.
Не получается ни крикнуть, ни сказать что-то, со всех сторон сжимает кожа. Только пробиваются снаружи, через узкие щелочки, едва узнаваемые звуки.
Зашипела вода.
Саратова качнуло в ладони из стороны в сторону, как в маятнике-коконе: девочка пошла в комнату.
Не разжимая пальцы с заколкой, сняла рюкзак. Стянула с себя куртку. Села на стул. Поставила рядом что-то стеклянное с водой. Судя по звуку, поставила на стол.
Наклонилась, достала что-то из кармана куртки.
Открыла ладонь и посмотрела на заколку. Залитый капельками пота, Саратов не смог разглядеть ее лицо, только размытые черты. Девочка машинально сжала пальцы, теперь уже только три, так что заколка торчала между согнутыми мизинцем, безымянным и средним, выглядывая наружу, как выглядывает ребенок, которого спеленали.
Левой рукой девочка взяла блистер димедрола и, помогая свободными пальцами правой – большим и указательным, – щелкнула, вынимая таблетки. Одну за другой она отправляла их в рот, пока Саратов просил прекратить, умолял, срываясь с крика на шепот, пытался кусаться, толкаться, биться в мокрые пальцы – без толку.
Девочка выпила воды, достала из упаковки оставшиеся таблетки. Закинула в рот. Еще раз запила водой.
А потом легла бочком на кровать и сказала в никуда: «Ненавижу».
Прошло несколько минут, и за эти минуты Саратов, еще не разглядев комнату, выкрикнул все названия мебели и домашних вещей, которые только знал. Он хрипел, вырывался и орал во всё горло, взывая, чтобы его услышали, чтобы хоть что-то его услышало, что бы тут ни было. Он кричал, кричал и кричал, и просил – стул, стол, окно, пол, стены, обои, ламинат, паркет, линолеум, шкаф, шифоньер, трюмо, зеркало, диван, софу, раскладушку, полки, книги, журналы, лампочку, торшер, светильник, люстру, компьютер, телефон, планшет, телевизор, снова стул и стол, снова стены и пол, краску, известку, шпатлевку, щели, трещины, пыль, что угодно, что угодно, господи, что угодно.
Тишина.
Послышалось, что вещи бормочут что-то неразборчивое, но что именно – не понять из-под подушек детских огромных пальцев. Казалось, вещи то плакали, то жаловались, пища, как мышата.
Когда стало еще тише и капельки пота высохли, Саратов разглядел ковер на стене. Тот самый ковер, который непонятно зачем часто вешают на стены. Зачем вешать ковры на стены? Мы же не ходим по стенке, не сидим на ней, не лежим, не наступаем ногами. Почему раньше так любили прибивать ковры к стене? Может быть, только для того, чтобы дети перед сном их разглядывали, путешествовали по ним глазами, находили в узорах что-то особенное, диковинное, бродили по узору, по лабиринту, по бесконечному ворсистому лабиринту, в центре которого пульсирует заветная точка.
Время схлопнулось, сжалось и опять растянулось – жгутом рогатки, липкой жвачкой, зажатой в зубах и оттянутой пальцами. Похожей на ниточку расплавленного сыра между разделенных кусочков горячей пиццы.
Время – это только время на часах? Оно только такое, каким его придумали исчислять? Секунды, минуты, часы, недели. Года, столетия. До нашей эры, после нашей эры. А наша эра – она когда? Наша эра уже наступила? А в другой эре, после той, что сейчас, про нас и наши дни будут тоже писать с отметкой «до н. э.»?
Время – это циферблат, календарь, работа с 9 до 18, пятидневка, выходные, отпуск? Время – это передача по телевизору?
Не происходит ли всё на самом деле одномоментно, но просто очень медленно?
Узор на ковре выстроился в лабиринт бетонных плит на развалинах кирпичного завода из школьного детства Саратова. Вон та точка – это он сам.
А вон тот узор – это его друг детства Макс, который был друг, а потом оказался совсем не друг.
А в другой части ковра, где рисунок особенно красив и выстроен сложнее, видна Оля. А вокруг нее письма. А возле писем столпились подруги. А Саратов в другом месте, за пределами схемы, но возле нее. И он всё видит, как подруги всё видят. Может, надо было тогда разогнать их, устроить скандал, поругаться и всё, что наболело, накипело, выплеснуть?
Не было бы ни ссоры, ни превращения, и, может, даже не пошла бы эта девочка в аптеку, если представить, что жители городка и их судьбы – это тоже узор ковра.
О чем только не подумаешь перед лицом погибели.
Саратов прислушался к дыханию девочки. Она уснула. Или засыпает ровно сейчас.
Вещи по-прежнему молчали. Что, если попробовать еще раз?
Саратов закричал на кровать:
– Сделай что-нибудь! Что ты стоишь, ты же видишь, что происходит!
– Я ничего не могу сделать, – таков был ответ. – Я просто кровать.
– А я просто заколка, – взбесился Саратов, – чертова, на хуй, невидимка! И что теперь? Будем молча смотреть?
Кровать скрипнула в свое оправдание: похоже, большего она не может.
– Но ведь так нельзя, можно же что-нибудь придумать!
Из
