Высохшее сердце - Абдулразак Гурна

* * *

Я часто оставался дома только с тетей Ашей и детьми. Если ей нужно было, чтобы я развлек детей или помог на кухне, она звала меня, и я спускался вниз. Ей нравилось, когда я проявлял интерес к кулинарии. Тетя Аша была добросовестной поварихой — пробовала новые рецепты, вычитанные из журналов, или старалась воспроизвести блюда, которыми их с дядей Амиром где-то угощали, — и временами я смотрел, как она готовит, и слушал ее объяснения. Моя мать, в отличие от нее, почти никогда не разнообразила наше меню и стряпала одно и то же неделю за неделей, пока у нее не кончались необходимые продукты. Иногда это надоедало.

У тети Аши были любимые темы — в основном она сама и ее дети. Она рассказывала мне о своей юности, о пансионе в Суффолке, лучшей поре ее жизни, о том, как она ездила на каникулы в Дублин и Париж, и — если была в настроении — о том, как они с дядей Амиром тогда обожали друг друга. Рассказывала о своем отце, который больше не работал в правительстве и с которым я так и не познакомился, хотя часто видел его по телевизору. Упоминала она и о своем брате Хакиме, с которым я тоже так и не познакомился, что не мешало мне питать к нему холодное отвращение. «Он ведь практически твой отчим», — сказала она как-то, и я еле сдержался. Говоря о дяде Амире и моей матери, она ходила вокруг да около, явно что-то скрывая; ее рассказы слегка менялись, когда она опускала детали, стараясь представить события в наилучшем свете. «Однажды мы чуть не попали в переплет», — сказала она, но тут же осеклась и умолкла, а я стал гадать, что она утаивает и не имеет ли это отношение ко мне. Иногда она обрывала фразу на полуслове и пытливо смотрела на меня; в таких случаях я изо всех сил прикидывался простофилей, который ничего не заметил. Я научился задавать вопросы без нажима, терпеливо выслушивал по нескольку раз одни и те же истории, льстил тете Аше в нужных местах и постепенно собирал из ускользающих фрагментов целую картину, хотя она по-прежнему оставалась мучительно расплывчатой.

Я понимал, что тетя Аша не всегда говорит мне правду, а иногда ее тон ясно убеждал меня в том, что она лжет. Но я не знал, есть ли у нее причины меня обманывать или она лжет по привычке. Я полагал, что она мне доверяет, потому что я послушен и провожу много времени с ее детьми, этими в моем представлении королевскими отпрысками, которым — насколько это зависело от их родителей — было уже обеспечено ослепительное будущее в самых завидных профессиях.

Последние следы восхищения, которое когда-то вызывал у меня дядя Амир, исчезли, и я привык уклоняться от его вечных попыток диктовать и контролировать и научился выскальзывать из того круга удушающей семейной жизни, где он назначил мне роль. Должно быть, он понял, что потерял меня: такое вероломство невозможно скрыть. Я уже вполне освоился на лондонских улицах, перестал их бояться и по выходным развлекался с друзьями — играл в футбол или ездил погулять по центру города ближе к вечеру, а иногда на запад без всякой конкретной цели — или просто сидел у себя в комнате, читал или слушал музыку. Я прогуливал большинство лекций, утратил способность трудиться через силу и теперь, пытаясь выучить то, что было мне совсем неинтересно, только раздражался и острее ощущал свою несостоятельность. Вместо того чтобы идти на самые невыносимые занятия, я забивался в дальний уголок библиотеки колледжа и утыкался в очередной роман. Спустя какое-то время я осознал, что пошел вразнос и что на исправление того, что я сейчас творю, уйдут годы, но не мог ничего с собой поделать. Я спрятал это знание от всех, включая себя. Жалкого подростка во мне понемногу сковывало параличом, а я не обращал на него внимания. Когда дядя Амир задавал мне вопросы, я лгал. Я редко появлялся в аудиториях, не выполнял заданий, и преподаватели наконец оставили меня в покое.

Однажды воскресным вечером, за пару месяцев до экзаменов, когда я уже несколько недель подряд пренебрегал всеми своими обязанностями и меня начинало тошнить от тревоги и ненависти к себе, я решил во всем признаться. Вернее, я принял это решение не в точности там и тогда — ему предшествовали дня три внутренних колебаний, — но в конце концов все же собрался с духом. Вечер выдался теплый. Мы с дядей Амиром сидели во дворике после обеда, а тетя Аша с детьми строили на лужайке шатер из старых простыней.

Выждав момент, когда дядя повернулся ко мне, я выпалил:

— Я не смогу сдать экзамены. Я не хочу учиться бизнесу. Это была ошибка. У меня нет способностей к этой работе.

Он с удивлением посмотрел на меня и некоторое время ничего не говорил. Я испугался, что у меня потекут слезы или случится еще какая-нибудь глупость в этом роде.

— Пойдем внутрь, — сказал он, поднимаясь на ноги.

Следом за ним я вошел в его кабинет и прикрыл за собой дверь. Всему миру ни к чему было слушать, как он меня распекает. Еще с минуту дядя Амир разглядывал меня, нахмурясь, словно мой внешний вид должен был помочь ему лучше понять мои слова.

— Что это значит? Ты, кажется, делал успехи. Что стряслось?

— Мне очень трудно изучать эти предметы. Они мне неинтересны, и у меня нет к ним таланта. Я в них почти ничего не понимаю, мне скучно, — сказал я, слыша в своем голосе хнычущие нотки, но чувствуя себя таким несчастным, что у меня не было сил подавить их. Мне скучно, прямо как ребенок! — Я не смогу заниматься этим еще целых три года. У меня ничего не выйдет. Имеет ли смысл мучиться еще два месяца, чтобы сдать экзамены, если от этого все равно не будет никакого проку?

Пока я говорил, дядя Амир не сводил с меня глаз, и на лице у него были написаны удивление и обида. Потом он стал спорить со мной, увещевать меня: «Нельзя опускать руки, в жизни порой случаются неожиданности, а ты как думал?» Он пробовал даже льстить мне, расхваливая мои способности и усидчивость, но потом нетерпение взяло верх, и он взорвался.

— Не будь идиотом! — закричал он. —