Высохшее сердце - Абдулразак Гурна

Я не отправил это письмо, потому что не знал, как продолжить его после нескольких первых строчек, а когда вернулся к нему, настроение уже ушло. Дядя Амир сфотографировал меня в засыпанном снегом заднем дворе, и я послал маме эту фотографию, написав на обороте: «Я стоял на ледяном пуху». У меня в столе лежал толстый блокнот из тонких листов, продырявленных по краю и скрепленных пружиной, — я купил его специально для того, чтобы писать письма. Несколько писем я бросил на середине, потому что сбился с мысли или потому что получилось чересчур откровенно и было видно, что мне плохо и я тоскую по родине. Эти листки я из блокнота не вырывал, так что вскоре стал записывать туда и свои грустные одинокие размышления, иногда намеренно. Однажды дядя Амир застал меня за этим занятием, и я так растерялся, что не успел быстро закрыть блокнот. Он игриво выхватил его у меня и принялся громко читать мои записи издевательски проникновенным тоном. Потом, видимо, понял, что они носят слишком уж личный характер, и вернул блокнот мне. «Неумно записывать такие вещи, — сказал он, неодобрительно нахмурясь. — То, что написано, уже никуда не исчезнет».

Я научился жить в Лондоне, контролировать свое любопытство, не пугаться столпотворения и грубости, не впадать в уныние под враждебными взглядами и целенаправленно идти туда, куда мне надо. Научился жить с холодом и грязью и избегать в колледже раздраженных студентов с их хвастовством, обидчивостью и предчувствием неудачи. Научился жить с хаосом лондонских языков, не говорящих между собой, и понимать плохой, ломаный английский с нехваткой артиклей и перепутанными временами. Я старался, но не мог влиться в этот пестрый городской карнавал. Я боялся пустых и молчаливых ночных улиц; закончив работу, я сразу спешил домой и, едва завидев на тротуаре впереди горстку людей, переходил на другую сторону. У меня появились неожиданные друзья: Решат, чьи родители приехали с Кипра, смешил меня своим бесконечным сквернословием, а у Махмуда из Сьерра-Леоне никогда не иссякал запас улыбок и добродушия. С ними я дружил в колледже; мое время после учебы и работы принадлежало дяде Амиру и тете Аше. Мои однокурсники шутили, что отец у меня посол, живет в Холланд-Парке и не разрешает мне водиться с нищебродами из третьего мира. Я сказал им, что дядя Амир не мой отец и не посол, но они пропустили это мимо ушей. Решат смеха ради притворялся послом — расхаживал туда-сюда с важным видом, громко топая, и вовсю честил иммигрантскую шушеру из лондонских трущоб.

— Если эти подонки сделают из тебя сутенера и наркодилера, я пожалуюсь на них в Особую службу! — кричал он, выпятив живот и надув губы.

Я тоже смеялся, хотя мне казалось, что у Решата не все в порядке с головой. Иногда к нам присоединялся Лизард, еще один приятель Махмуда. Его специальностью был расчет объемов строительных работ или что-то вроде того. Он не проявлял большой охоты обсуждать это и вообще что бы то ни было. Обычно его лицо оставалось абсолютно бесстрастным, на грани издевки, но даже он не мог удержаться от смеха, глядя на отчаянные кривляния Решата. Махмуд говорил, что Лизард сидел в тюрьме для несовершеннолетних за то, что покалечил кого-то в драке, но на самом деле он не такой уж страшный. Я спросил, почему его так зовут[33], и Махмуд ответил, что не знает, но у йоруба[34] к ящерицам особое отношение. Благодаря таким людям, как Лизард, я стал понимать, насколько изолированной была моя прежняя жизнь, и у меня возникло чувство, что меня не столько защитили от чего-то, сколько лишили этого и в итоге я вырос в каком-то смысле ущербным.

Новизна и необычность окружающего померкли, но не исчезли совсем, и, несмотря на все свои труды и старания, я не мог скрыть от себя, что предметы, которые я изучаю, мне неинтересны. Я думал, что сумею обойтись и без интереса, но тогда я еще не знал, насколько тяжело жить в странном и враждебном городе, если рядом с тобой нет ни таких же студентов, как ты, ни матери с ее умением подгонять и подбадривать. Я не представлял себе, как сложно общаться с чужими людьми. Дядя Амир держал меня под наблюдением, но у него хватало своих дел, он часто уставал на работе и слишком легко удовлетворялся моими сбивчивыми отчетами о событиях в колледже. Как правило, за ужином или после него он требовал рассказать, как у меня прошел день, и, похоже, радовался каждому моему маленькому успеху не меньше, чем я сам. Если мы оставались наедине, он отпускал шуточки насчет студенток и интересовался, удалось ли мне выпросить у кого-нибудь из них телефончик. Представляю, как он нахмурился бы и испепелил меня взглядом, если бы я ответил, что да. Стало быть, вот зачем ты сюда приехал — заниматься всякими непотребностями с молодыми англичанками?

Я не говорил ему, что почти все книги, которые он видел у меня в руках, — это не учебники по управлению и бухгалтерскому делу, а романы из библиотеки колледжа. Именно там я впервые наткнулся на Вирджинию Вулф, Джозефа Конрада и Джона Дос-Пассоса, и было необычайно приятно читать их не спеша и переходить по их подсказке к другим писателям, о которых я раньше ничего не знал.

Иногда по вечерам дяде Амиру надо было посещать разные мероприятия по дипломатической части. Тогда он приходил после работы домой в прекрасном настроении, принимал душ и переодевался в официальный костюм, насвистывая и поддразнивая детей. В смокинге с бабочкой он выглядел шикарно — как эстрадный певец в субботней телепрограмме. Он так нравился сам себе, что мог бы, наверное, войти в комнату и просто никого там не заметить без всяких дополнительных усилий — настолько неинтересны были ему все остальные. Иногда его сопровождала тетя Аша, но она предвкушала эти выходы с меньшим нетерпением. В такие дни он не успевал расспросить меня о моей учебе, да и в целом мне было нетрудно уклоняться от жесткого контроля с его стороны. Кроме того, весь первый год я учился хорошо, что обнадежило бы дядю, но после первых же летних каникул моя студенческая жизнь стремительно покатилась под откос. Несколько месяцев я еще как-то умудрялся это скрывать, и