Невидимый Саратов - Михаил Сергеевич Левантовский
В свете видно пушинки. Как будто летний снег. Снег, который не тает. Сбивается в маленькие легкие облачка, катится по теплым дорогам, кувыркается, взлетает, липнет к прохожим.
Опять ты забыла где-то свою подушку.
Свою любимую мягкую подушку – на ней акварельные львы и ежики едут-катятся на трехколесных велосипедах. А ты ходишь с ней повсюду и ходишь. А тебе говорят: не ходи на улицу с подушкой, не будь дурында, не будь балда, а ты всё ходишь и ходишь. Держишь ее под боком, как зверька, как сумочку со всякой смешной ерундой.
Зачем держишь? Чтобы прилечь поспать? Полежать на подушке то тут, то там?
Никто тебе не указ, никто не закон. Все смотрят на твою подушку и хихикают. Ты видишь и тоже хихикаешь.
Да только ведь опять ты ее забыла! Опять потеряша дурацкая. И где ты ее оставила, разве разберешься сейчас? Уже и не узнать.
А подушку твою растащили, раздербанили снова птицы-голуби, бездомные домовята, разные даже комарики. Подняли на самую высокую крышу и раздербанили. Так, что понесся пух по городам и селам, по земле и по небу, по сердцу и по рукам. Везде пух.
Везде солнце. Тепло, жара. Летний снег не тает, не падает, кружит и кружит, висит над перекрестками.
Что с этим делать?
Скажи, что с этим делать?
Ув-я г-жа мэр Саратова!
Новости у нас следующего характера. Катя вчера объявила, что хочет быть танцовщицей. Учит лунную походку. Говорит: «Научусь, буду ходить задом наперед, чтобы замедлять землю силой трения». Утверждает, что при таком раскладе можно будет всем людям вставать не в семь часов, а в одиннадцать. Тогда можно выспаться.
Просила передать, что ты штукатулка. Ее чрезвычайно забавляет игра слов. Оказывается, штукатулка – это такая шкатулка, в которой волшебные штуки.
Кроме письма ты могла бы обнаружить в конверте пляж и теплую бутылку вина. Я безуспешно остужал его в морской воде. Оказалось, нам и теплое сойдет. В тот вечер ты спросила, каким динозавром я хотел бы быть, чихнула и переспросила. Сейчас хочется быть птеродактилем. Только чтобы вместо перепонок было пальто. Я летаю над городом и выискиваю – где же она, где же. Почему так тяжело летать, когда вместо крыльев пальто. Ах, нашел! Вижу! Срываюсь вниз и говорю тебе: «О мадам, вас нужно срочно укрыть, идите немедленно сюда!» А ты говоришь: «У вас хоть и реликтовый вид, да клюв черт знает в чем, я с такими не гуляю».
Оля, мама Кати, жена Володи! Краса наша сегодня знатно изгваздалась в сметане, но вареники съела, даже не пришлось «за маму, за папу» включать.
Всё, значит, слопала, сидит, смотрит на меня. Я глаза сделал косые и смеюсь. А она мне:
– Почему у тебя глазики такие?
Я говорю:
– Какие такие?
Она пальчиками показывает в разные стороны, смеется:
– Говори, почему!
Ну и я ей:
– Это потому что я на твою маму много смотрел.
– Как это смотрел?
– А вот так! Я ее когда второй раз в жизни увидел, она слева от меня сидела, я на нее смотрел постоянно, вот у меня глазики и стали косые.
А она не унимается:
– Как это косые?
Ну я ей и рассказал.
Мы тогда пошли с тобой в кинотеатр. Только-только познакомились. Помню, когда начались титры, я подорвался с места. Боялся, что на экране появится большими буквами надпись «ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ ПОЛФИЛЬМА СМОТРЕЛ НА ДЕВУШКУ СЛЕВА» – и там мое имя с фамилией.
А ты сидела так спокойно, держала на коленях куртку и шарф, и у тебя на пальцах были колечки. Разные там были, мне нравилось на них смотреть. На них и на тебя.
Потом мы договорились встретиться у гардероба, я пошел в туалет, а там смотрю в зеркало – что-то не так с глазами. Влево повернуты. Стою дурак дураком, глаза меня не слушаются.
Ну я к тебе обратно вернулся и говорю: «Ольга! Я больше уже не могу смотреть ровно, потому что весь фильм смотрел на вас, то есть на тебя». А ты засмеялась и сказала, что уж как-нибудь это переживешь.
Рассказал я Катьке эту историю, а она ко мне подбежала, ладошкой по башке шлепнула и кричит:
– Придумал! Ты всё придумал!
Ну Оль, ну рассуди сама, разве я придумал?
Ведь было же?
Глядящий на тебя в оба,
Володя С.
Олл бай майсэлф! Помнишь нашу поездку на юг?
Я разглядываю россыпь специй в тени палаток летнего рынка. Муса возвращается с запотевшими бутылками холодной воды, ставит их на прилавок. Что-то говорит продавцу и, обтирая лицо сложенным вдвое платком, смотрит вопросительно. То на меня, то вокруг, то на принесенную воду.
– Оля пошла платья смотреть, – говорю ему, показывая на узкий ряд, откуда доносятся бойкие женские голоса. – Щас вернется.
Муса улыбается.
Забыв про меня, ведет разговор с торговцем – так, будто они знают друг друга давно. Может, так давно, как я знаю этого смуглого южанина, своего бывшего одноклассника, который волей случая тоже оказался здесь и позавчера предложил нам вместе сходить на базар.
Пока я смотрю по сторонам, Муса, не переставая весело спорить на своем языке с торговцем, подает мне два складных стульчика – посиди, отдохни, я замечаю, как продавец по-хозяйски поддерживает его предложение, раскладываю стул, присаживаюсь, достаю блокнот и пишу на чистой странице.
Муса подмигивает, глядя в блокнот:
– Стихи?
Я говорю:
– Нет. Записка.
Муса цокает языком, делает умный вид. Ловит меня глазами и поворачивает наши взгляды в сторону прохода с платьями и тканями, туда, где ты. Он хитро щурится, качает головой.
Я дописываю, что хотел написать, вырываю страницу, складываю пополам, убираю блокнот, оборачиваюсь и вижу тебя. Ты подходишь и показываешь: смотри!
По легкой синей ткани, кажущейся невесомой, разбегаются витиеватые узоры.
– Оно в таких интересных штуках, – говорю я, не зная, какое слово подобрать.
– В каких, – пытливо спрашиваешь ты, – скажи, в каких?
– Как будто в ночной степи включили луну и всё живое разбегается в стороны.
Раскладываю тебе стульчик, протягиваю воду и записку. Ты раскрываешь листок и читаешь написанное:
«Я давно хотел рассказать, что те два медленных ласковых поцелуя, которыми ты порадовала меня на долгой прогулке, еще долго жили со мной. Пока я их носил, не снимая, они выросли. Оказывается, у медленных ласковых поцелуев наш день идет за год. Можно даже не заметить, как им стукнет десять, пятнадцать, двадцать,
