Физическое воспитание - Росарио Вильяхос
Расскажи она все это, мама только рассердилась бы еще больше и рявкнула, что у нее с головой не в порядке и, если ей на месте не сидится, пусть лучше делает что-нибудь по дому, а то помощи от нее не дождешься. Каталина ничего не делала с тех пор, как поняла, что Паблито даже кровать не застилает, в то время как она по субботам встает ни свет ни заря вытирать пыль с покойников в гостиной, как мама велела.
– А почему мой брат не убирается?
– Потому что другими делами занят, – отвечала мама.
Паблито уходил играть в футбол, а мама даже застирывала на руках его заскорузлые носки, прежде чем положить в машинку. Каталина ни разу не видела, чтобы мама ей застирывала окровавленные трусы после месячных; ей даже не разрешали записаться ни в какую спортивную секцию на том абсурдном и несправедливом основании, что у нее «гормоны». В начале учебного года она снова попыталась оспорить это решение, казавшееся ей совершенно несуразным, но мама напомнила, как тяжело она болела, когда была маленькой. Каталина до сих пор помнила больницу и кучу людей, которые щупали ее с головы до ног, только не понимала, почему ей из-за этого нельзя побегать и попрыгать. Мама вынесла вердикт, что спорт – мужское занятие, и Каталина в ответ вспылила, дав волю гневу, которому занятия спортом как раз могли бы дать выход, и заявила, что больше не собирается ничего делать и будет, как Паблито, только ходить в школу, а еще нормально учиться (тут она брата даже перещеголяла, потому что его через раз оставляли на второй год). Но мама все равно каждую субботу требует, чтобы Каталина помогала по дому.
– Сама же потом спасибо скажешь. Ты все это должна уметь.
– А Паблито что, не должен уметь?
– У Паблито будет кому этим заниматься.
Помогать по дому, мыть посуду и полы, подметать (и все это под неутихающее мамино ворчание, что она все делает неправильно) не приносит ей желанной усталости; ее не успокаивает забота о доме, который ей ненавистен; для нее это источник раздражения, насилие, напоминание о том, как они живут только ради того, чтобы копить то, чего не удалось скопить покойникам с большого стола в гостиной. Дела, от которых папа и Паблито освобождены по праву рождения – как будто под крышей их неприбранного дома сложилось феодальное общество, – погружали ее в пучину злости и бесконечной ненависти к семье, в которой родилась; эти чувства только-только начали растворяться в мечтах о сиротстве, которым она так и предается перед сном, и – вплоть до вчерашнего дня – во влажной земле, где она иногда сажала вручную семена в саду у родителей подруги. Но Каталина предпочитала, чтобы мама не знала о ее работе в саду, потому что заниматься делами с другой семьей было бы воспринято как предательство семьи родной. После всего, что ради нее сделали, да как она посмела. Поэтому, когда представляется такая возможность, Каталина наказывает себя, забредая по пути домой в темные переулки или ловя попутку, лишь бы искупить вину за то, что она таит обиду на собственную семью.
После той несостоявшейся взбучки, когда выяснилось, что Каталина ездила на попутке, мама больше не пыталась ударить ее по лицу – обошлась словами: во-первых, «как же мне за тебя пришлось краснеть», во-вторых, «с тобой могло что-то случиться». И велела, чтобы с этого момента дочь ей звонила, если собирается одна возвращаться домой; Каталина всегда возвращалась одна, но на ближайшее время мамино условие оказалось излишним. Недели две после этого инцидента Каталина сама не рвалась гулять. Она ужасно боялась, что в ее отсутствие мама обо всем расскажет папе, и шла домой из школы с трясущимися поджилками, воображая, что папа будет встречать ее у дверей, как мама в тот раз. В общем, она на некоторое время заделалась отшельницей, решив заодно, что ей не вредно побыть подальше от дома Сильвии и от ее отца.
Конечно, она и представить не могла, что мама сама рада была скрыть случившееся от папы, потому что сообщить ему было бы все равно что признаться начальнику, что она плохо воспитывает его детей, – ведь эта задача была целиком на ее ответственности. Папа изредка вмешивается в воспитательный процесс, ударяя кулаком по столу с такой силой, что в гостиной трясутся покойники. Он таким образом констатирует верховенство своей власти: его же полагается уважать, как полицейского или гвардейца, уже только за то, что он носит определенное звание; он не догадывается, что за этим почтением стоит только страх, чистый страх, какой внушают злодеи и волки.
В эти дни сомнений Каталина принялась украшать свою комнату посредственными рисунками и другими мелочами, лишь бы пометить территорию, где она затворилась, как средневековая монахиня. Читать, писать и чтобы меня оставили в покое – таков был девиз ее монастыря. Каталина была уверена, что в этом и состояла истинная причина, по которой женщины в Средние века постригались в монахини: читать, запершись в келье, или печь кексы-магдаленас вместе с десятком других женщин – это, пожалуй, было самое близкое к самостоятельной жизни и к тому, чтобы не оказаться на смертном одре после двадцатых родов, не дожив даже до сорока. Папу с мамой не устраивало, что Каталина столько времени проводит у себя в комнате в добровольном одиночестве, будто святые, о которых ей рассказывали в католической школе, и пишет то ли письма Богу, то ли вообще Бог знает что или, хуже того, мастурбирует (на самом деле этого Каталина еще ни разу в жизни не пробовала, хотя бы потому, что не представляла, с чего начать, чтобы предаться плотскому греху). Поэтому ей разрешают закрывать дверь в комнату, только когда она одевается, а на это должна уходить всего пара минут – но вроде бы этого времени достаточно, чтобы достичь оргазма, если девушка знает, что делать. Это Каталина слышала от одноклассницы.
Папа с мамой хотели бы, чтобы дочь ходила гулять, но только как в восемь лет: играла себе с другими малышками (пусть даже в мертвых девочек в багажнике брошенной машины), пока мама со скамейки (на которой нет никаких неприличных надписей) следит, чтобы с дочкой ничего не случилось и она не запачкала белое платьице и розовые колготки, которые призваны показать, что она настоящая девочка и настоящая куколка. Но Каталине уже не восемь лет, и иногда папа заглядывает в ее подростковую комнату и спрашивает: «Что ты тут делаешь?» – но звучит это так, будто он хочет узнать, почему она существует. Каталина хотела бы ответить: она существует потому, что много-много лет назад у папы с мамой был секс; она существует потому, что, когда была маленькой, преодолела какую-то болезнь, о которой ей до сих пор так ничего и не рассказали; она существует потому, что никакой волк-оборотень ее пока не убил. Но вместо этого она приподнимает книгу, которую держит в руках, и говорит, что просто читает.
– Иди читай в гостиной. Нечего тут зазря свет жечь.
– Я не жгу свет, пап, я его даже не включала.
– Ослепнешь так. Вон, темнеет уже. Иди в гостиную.
Каталина плетется в гостиную, где папа читает при настенной лампе, которая освещает только крошечную часть его каминного кресла с высокой спинкой. Она придвигает стул как можно ближе к этому освещенному уголку и снова берется за книгу, но не проходит и двух минут в тишине, как папа откладывает газету и включает телевизор.
– Сегодня должны корриду передавать.
Она не выносит эту традицию публичных истязаний и убийства. Тореро напоминают ей Тесея, а бык – женщину. Пока тореадор кружит около быка и атакует его копьями или длинными шпагами при содействии других людей верхом на лошадях (лошади там тоже находятся против своей воли), бык может защищаться только с помощью собственного тела, которое другие считают опасным оружием. Поэтому Каталина закрывает книгу и ненадолго уходит запереться в ванной – это единственное в доме помещение, где есть щеколда на двери, маленькое устройство, которым папа попросил ее пользоваться с тех пор, как узнал, что у дочери есть месячные.
