Физическое воспитание - Росарио Вильяхос
Погруженная в эти размышления, она дошла до остановки. По зимнему расписанию автобус ходил только раз в час, и она принялась терпеливо ждать, зачарованно наблюдая, как неторопливо движется по асфальту тень от столба с номером маршрута. Через сорок пять минут под козырьком остановки собралось еще четыре человека. Автобус пришел с опозданием на двадцать минут и всего с тремя пассажирами; Каталине совсем не показалось странным столько ждать, но ее удивило, что он так медленно едет. На следующей остановке, еще далеко от города, сошел только один человек, но автобус так и стоял с открытой дверью, как будто водитель не решался двинуться в путь. Наконец он и вовсе заглушил мотор и попросил всех выйти. Сказал, что плохо себя чувствует. Один пассажир рассердился и спросил, с какой стати он в таком состоянии вообще вышел на работу. У водителя не было сил спорить, он только сказал, что через пару километров у дороги есть аварийный телефон и не будет ли кто-нибудь так любезен дойти туда и вызвать помощь, а если нет, тогда пусть садятся и ждут следующего автобуса, а он придет еще не скоро. Одна женщина, которая вошла на той же остановке, что и Каталина, спросила, долго ли до города, если идти пешком. Водитель, бледный, как вареная макаронина, ответил, что быстрым шагом часа полтора. Женщина была с сумками, и эта перспектива явно ее не вдохновила. Каталина же, которая и так долго дожидалась этого автобуса с нездоровым водителем, воспользовалась тем, что все смотрели на больного, и побежала в сторону города. Иначе она никак не успела бы. Рюкзак у нее был тяжелый, и скоро она перешла с бега на шаг. Время от времени она оборачивалась посмотреть, не случилось ли чудо и не появился ли другой автобус, но видела только, как солнце окрашивает небо алым у нее за спиной. День уже клонился к закату. Пройдя, по своим подсчетам, километра три, Каталина вдруг запаниковала, что темнота застигнет ее среди этих лысых полей. Она подошла к краю дороги и подняла большой палец, говоря себе, что тут ехать всего десять минут. Она будет ловить попутку, чтобы вернуться домой до назначенного родителями комендантского часа, и ей надо поспешить, словно солдату, который боится, что не успеет в казарму до отбоя или, хуже того, что его объявят дезертиром.
Нарушать правила своего дома – все равно что предать собственный род. Это два главных принципа, которыми руководствуется такая семья, как у нее: вина и шантаж. Хотя Каталина сама не знает, виной или шантажом вызвано то, что она должна чувствовать перед лицом какой-либо катастрофы. Со стороны кажется, что чужие и собственные несчастья удручают ее меньше, чем публичные проявления человечности, как, например, когда она узнает из новостей, что полицейский или офицер гражданской гвардии спас ребенка или вынес из горящего дома собаку или кошку. Казалось бы, они просто выполняют свой долг, но у нее сразу встает ком в горле. Обычно эти служители закона, как любые мужчины, наделенные властью, вызывают у нее ненависть или страх; она еще не умеет как следует отличать первое от второго, и не только она одна – ей известно, что у некоторых такая же проблема с оттенками цвета и они, например, считают, будто один цвет кожи лучше, чем другой. Точно так же ее тянет плакать, когда она видит, что суровый человек вроде ее папы – или вроде нее самой – растрогался от сцены в детском фильме. Ее волнует, когда очередной злодей вдруг проявляет капельку сочувствия. Поэтому она предпочитает аниме диснеевским мультфильмам: у Диснея злодеи злы до мозга костей и погибают самым ужасным способом, а в аниме отрицательные персонажи не всегда злые, и к тому же у них есть чувство юмора. Каталина с радостью поделилась бы с кем-нибудь в школе, что по-прежнему любит «Драконий жемчуг», «Сейлор Мун» и «Ранму ½», но ей неловко: она не слышала, чтобы кто-то из девочек ее возраста говорил, что до сих пор смотрит мультики. Когда злодей оказывается не в силах убить героя, Каталина сдерживает слезы и даже начинает делать вдох через нос, задерживать дыхание на несколько секунд и медленно выдыхать через дрожащий рот. Она никогда не плачет, а уж плакать по такому поводу ей кажется совсем неправильным, прежде всего потому, что она сама не понимает, из-за чего ее вдруг пробивает на слезы. Может быть, когда она видит, что злой персонаж на мгновение способен стать добрым, в ней просыпается какое-то прекрасное чувство. Ей хочется думать, что когда-нибудь она сможет довериться кому-то, обладающему властью, то есть мужчине, а главное, самой себе, и поверить, что ей никогда не придется воспользоваться отверткой из рюкзака.
У нее никогда не возникло бы необходимости прибегнуть к отвертке или ловить попутку, если бы ей разрешали ночевать у Сильвии или Гильермо, но мама всегда против: ей совсем не нравится перспектива, что ее дочь-подросток останется на ночь у друга, такого же подростка, пусть это и Гильермо, чье имя она произносит с особой интонацией, изображая пальцами кавычки.
– А у Сильвии можно остаться?
– Мне не нравится, что все твои подруги так поздно возвращаются домой. Ну, наверное, их мамы знают, что делают. Дождутся, что будут ходить с пузом, как твоя Амалия, или еще что похуже.
«Еще что похуже» всегда где-то рядом, как истина в «Секретных материалах», и все внушают Каталине, что, когда волк гуляет на свободе, всю сотню овец надо запирать на ключ, а если какая-то овца убежит, то сама будет виновата, что попадется волку, потому что в самой природе волка заложено пугать овцу, мучить овцу, убивать овцу, сжирать овцу, но никто не задается вопросом, заложено ли в природе овцы сидеть взаперти, пока существуют волки, раз уж волк не собирается оставлять ее в покое.
Каталина не хочет, чтобы ее изнасиловали, или съели, или нашли разрубленной на части в канаве, но она не хочет и всю жизнь подстраиваться под волка, потому что интуитивно чувствует: возможно, волк вездесущ, как и Бог. Может, она даже была бы не против исчезнуть в волшебном багажнике и появиться в другом месте, желательно подальше от дома. Она привыкла к этому страху, глубоко впечатанному в сознание, привыкла его подкармливать, упиваться им, даже наслаждаться, привыкла к желанию чувствовать что угодно, кроме того, другого страха, который ведет ее прямо к колодцу с выбитыми в камне надписями («После всего, что мы для тебя сделали», «Мы думали, с тобой что-то случилось», «Неужели ты не понимаешь, какая ты хрупкая?», «Ты же можешь снова заболеть» и так далее), или еще одного страха, конкретного и осязаемого, который она испытывает каждый раз, когда приходит домой с опозданием на пять минут, и который оборачивается длительным запретом покидать домашнюю
