Физическое воспитание - Росарио Вильяхос
Асфиксия пропорционально ослабевает по мере того, как она удаляется от дома, и вплоть до сегодняшнего дня удушье прекращалось на участке родителей Сильвии. Там она не чувствовала себя такой виноватой, когда поступала вопреки желаниям папы с мамой, например ходила в паб или гуляла с мальчиками; в километрах от дома у нее возникало легкое ощущение, будто она прикасается к свободе. После того раза со спаржей она очень старалась держать себя в жестких рамках, не делать лишних движений и тщательно взвешивать все свои слова и действия. Каталина неосознанно превращала себя в неопределенный, безликий продукт вроде тех безымянных стиральных порошков, которые покупает мама, – лишь бы не провоцировать и не соблазнять отца подруги или кого бы то ни было. Ей удалось возвести вокруг себя подпорную стену, но со временем она расслабилась. Потому что подростковое тело не выживет, если постоянно будет в напряжении. Что, если я сгустила краски, задумалась она. Может быть, отец Сильвии просто хорошо к ней относится, только и всего. Не будь как мама, которая никому не доверяет, говорила она себе с раздражением. Если она и дальше так будет избегать этого человека, добьется только того, что в его доме ее сочтут невежливой. И что тогда о ней подумает Сильвия? Каталине страшно было представить, что подруга на нее рассердится, и она готова была подавить все подозрения, лишь бы не потерять ее. Пусть даже ради этого придется запереть свои страхи глубоко внутри и никогда не выпускать.
Уже больше часа она ждет, чтобы проехал кто-нибудь и подвез ее ближе к городу, и уже больше часа, как тот дом превратился в точку, куда нет возврата. Загородный дом, доставшийся родителям Сильвии, наверное, в силу какой-нибудь очередной аферы (у них в районе это обычное дело), нравится Каталине больше, чем та квартира, где живет ее семья, тем более что она принадлежит не папе с мамой, а банку, и главное украшение в ней такое, что Каталину в дрожь бросает, – эти рамки на столе в гостиной с фотографиями мертвых людей, которых она едва ли знала или узнает. Каждый раз, как она спрашивает, нельзя ли убрать покойников, чтобы спокойно делать уроки за этим столом, мама говорит, чтобы садилась за другой, за обеденный, который стоит в той же комнате посередине; он маловат для четверых, зато как универсален! Зимой он дополняется жаровней, от которой у Каталины затекают ноги, а летом – скатертью, которая своей кружевной каемкой липнет к коже, будто августовская мошкара. Потому что большой стол на восемь персон – это для гостей; правда, она не помнит, когда у них в последний раз были гости, тем более что они уже и так все тут, на столе, мертвые, занимающие больше жизненного пространства, чем такая девочка-подросток, как она, которая почти не выходит из дома, особенно с тех пор, как мама узнала, что отец Елены Сорни подвез ее, когда она ловила попутку на шоссе.
Пока мама не узнала, Каталина ничего не рассказывала друзьям ни о том, что ей велят быть дома строго к указанному часу, ни что ей запрещают оставаться на ночь в гостях, ни о прочих жестких правилах, принятых в ее семье. Мамины объяснения – у нее, мол, не вызывают доверия те, с кем гуляет Каталина, – кажутся ей бредом. Да ей и самой не хотелось бы никого приглашать в дом с полным столом покойников, наделенных большей властью, чем Каталина, или знакомить с родителями, которые своими требованиями невзначай повышают вероятность того, что их дочь обнаружится лицом вниз на берегу реки или в каком-нибудь овраге среди холмов. Папа с мамой дергают за веревку, которая давно сгнила, ведь Каталина ездит автостопом не только для того, чтобы вовремя попасть домой, – ей нужно дорваться до установленной границы, жить на пределе, потому что лучше уж апокалипсис, чем та амниотическая жидкость, в которой она плавает при папе с мамой. Автостоп – это вид экстрима, который она выбрала для себя, как другие выбирают незащищенный секс с незнакомцами или возвращение домой в одиночку; это ритуал инициации, с помощью которого Каталина надеется обрести имя, настоящее имя, а не навязанное извне и пронизанное скукой. К тому же она сохраняет надежду, что ее подберет кто-нибудь такой же доброжелательный, как в тот раз.
Всего через неделю после того, как села в машину к тому человеку, Каталина на перемене подошла к его дочери поговорить и неосмотрительно рассказала ей всю историю. Возможно, она хотела с ней подружиться так же близко, как с Сильвией, чтобы потом как-нибудь спросить, гладит ли отец Сильвии по волосам и ее тоже. Елена была из тех девочек, о которых Каталина не могла бы сказать точно, вызывают они у нее страх или восхищение – хочется ли ей познакомиться с ними поближе или просто во что бы то ни стало им понравиться, чтобы они ее не обидели. Каталина так и не поняла до сих пор, с какой стати решила об этом тогда заговорить, – как будто специально, чтобы узнала мама (или кто-то еще).
– Твой отец меня спросил, знаю ли я тебя, – уточнила Каталина, – но ты не беспокойся, Елена, я ему сказала, что не знаю, а то вдруг он подумает, что ты тоже на попутках ездишь, и у тебя из-за этого будут проблемы.
Елену это совпадение, кажется, позабавило – ее отец, вернувшись домой в Страстной понедельник, упомянул, что подвез по пути девочку, которая ловила машину, – и Елена ответила, что Энрике (так звали ее отца) точно не рассердился бы на нее за то, что она дружит с девочкой, которой однажды пришлось ловить попутку. Она настолько была уверена в сказанном, что дома в тот же день сообщила родителю, что автостопщица, которую он подвозил до города неделю назад, – ее школьная подруга.
– Ну как подруга – с ней Сильвия дружит, – поправилась Елена, увидев, какое лицо сделал отец. Во всяком случае, так себе вообразила эту беседу Каталина.
Он не говорит ни слова, только меняется в лице, и его брови на сантиметр приподнимаются над очками. А вот мать, которая последние два месяца смотрит те же новости, что и Каталина, явно встревожилась. Она читает старшей дочери очередную лекцию о девушке, которую похитили во время пробежки и до сих пор не нашли, о трех девочках, которые ехали на дискотеку, еще о двух, которые сели в поезд, отправляясь на вечеринку, и не вернулись, и о девочке из их городка, которая бесследно пропала в конце семидесятых, – и на следующий день в парикмахерской рассказывает маме Сильвии, что какая-то подружка их дочерей ездит автостопом. Другая клиентка, услышав это, осеняет себя крестом, и меньше чем через два часа, учитывая, что героиня рассказа по описанию очень высокая, почти метр восемьдесят, нет нужды даже называть ее имя – все и так знают, кто эта несознательная девочка, рискнувшая ловить попутку в наши-то времена. Мама возвращается домой из магазина, где соседка ее информировала о случившемся, но без особых подробностей, и с нетерпением ждет дочь домой из школы, чтобы как следует ей всыпать, но Каталина чудесным образом – и это уже не плод ее фантазий – уклоняется от удара. Она не объяснила маме, что снова ездила работать в саду, что целый час ждала автобуса и что потом ей все равно пришлось сойти раньше времени, потому что водителю стало плохо, не объяснила, что шла пешком три километра, а потом испугалась, что темнота застигнет ее в чистом поле, и поэтому решила поймать попутку, и что отец Елены Сорни подобрал ее всего в десяти минутах от города и довез до библиотеки, которая была закрыта на Страстной понедельник, и что Каталине все равно хватило времени, чтобы не торопясь дойти до своего района пешком и успеть домой за час до ужина.
Если она не призналась, что ехала не с вечеринки, не с дискотеки, не от какого-то мужика (как твердила мама), то только потому, что мама ни за что бы не поняла, что ее дочери тот день принес особый, фундаментальный опыт, что Каталине отрадно было рисковать жизнью, чтобы вернуться домой, и, когда ей удалось возвратиться намного раньше
