Коза торопится в лес - Эльза Гильдина
Я тщательно, как до этого успел научить Малой, перетасовала карты и после съема колоды раздала по часовой стрелке.
Во время игры, изредка отвлекаясь, все продолжают с затаенным любопытством и сомнением разглядывать меня. Только Эдик Часов больше не смотрит. Снова в своей невозмутимой манере призадумался о чем-то, чешет подбородок, склонив свою умненькую голову набок. Видимо, не поразила я его воображение, что и следовало ожидать. Да я и не рассчитывала особо. Просто обидно. Тогда бы вообще глаза его на меня не смотрели.
И вообще, что его связывает с этим Роглаевым и его кодлой? За все время, пока мы там с Санни были, редким словом перемолвились. Но сидит с ними, время проводит, словно повинность отбывает, а они его не прогоняют.
Демонстративно достаю из вязаной сумочки уже не тетрис, а книгу, открываю на заложенной странице, читаю. Сработало! Эдик, подперев выставленный подбородок рукой, в которой дымится сигарета, кивает на книжку, интересуется:
– Что читаем? Наверно, комедию? «Божественную» или «Человеческую»?
– Бальзака.
– Почти угадал! Больше-то у него ничего нет.
Ничего себе «ничего нет»! Одних этих «Этюдов о нравах» около семидесяти.
– «Блеск и нищета куртизанок»? – продолжает он косить под дурачка.
– У него не только это! – протестую я.
– Ну, значит, «Шагреневая кожа» или «Гобсек». – Пожимает плечами. – Больше-то все равно ничего особенного нет.
Я лихорадочно придумываю, как поставить всезнайку на место, но Эдик уже теряет ко мне интерес, лишая возможности блеснуть эрудицией. Хотя какая у меня может быть эрудиция! Прослыть интеллектуалкой не суждено. Сколько бы ни прочитала, проанализировать или даже с простой живостью поделиться впечатлениями не способна. Поначалу расстраивалась, а по итогу облегченно вздохнула. Можно, конечно, заранее подобрать подходящие слова, составить в уме целый текст или вызубрить перед ответственной беседой чужие оригинальные суждения, но тырить и искусственно обращать на себя внимание не хочу. И постепенно с утратой собственной надуманной исключительности перестала нуждаться в окружающих предметах как в источниках самоуважения и вынуждать себя проявляться внешне, выделываться, помещаться в центр восхищенных взглядов. Закрылась и ограничила свой круг. Слава богу, не надо никому ничего доказывать!
Санни вставляет свои пять копеек, обращаясь к Эдику Часову:
– Говорят, достаточно прочесть пять книг, вмещающих в себя содержание всех остальных, которые нужно все же прочесть, чтобы узнать о тех пяти книгах. Получается какой-то замкнутый круг. Кольцо Мёбиуса типа.
Пфф, надо ж такую ерунду сморозить! Мороз крепчал. Даже я, на три года ее младше, знаю, что не кольцо, а лента или петля. Да и Мёбиус здесь вообще ни при чем.
Но Эдик Часов, к моему удивлению, не поправляет ее. Значит, не ошиблась?
– Ну да, – соглашается он, сплетя пальцы на затылке и растопырив локти, – много поколений астрологов изучали движение планет Солнечной системы по небосклону для астрологических прогнозов. А Кеплер уместил их огромные таблицы наблюдений в три закона обращения планет вокруг Солнца для прогноза появления их на небе на любое время. И помог Ньютону обосновать закон всемирного тяготения. Так же и с книгами.
– Приходи к нам почаще, – покровительственно приглашает меня Роглаев, косясь на Папины часы, будто знакомые ему, – у нас хорошая библиотека. И скоро завезем бильярдные столы, помещение сделаем. Вернем юношеско-просветительские кружки по интересам.
Я краем глаза увидела, как Санни усмехнулась, а Эдик Часов, дернув шеей, легонько ругнулся: «Луначарский фигов». Но бухарик Роглаев не замечает ничего. Его понесло:
– А сцену эту демонтируем.
– А сцену-то зачем снимать? – не поняла Санни. – Я тут в детстве плясала, когда на танцкружок ходила.
– Даже ради твоих ног не оставлю. – Роглаев крутит стакан. – Но готов целовать песок, по которому ты ходила. Будет конференц-зал.
– Конференции будете проводить? – иронизирует Санни. – С кем? Кто к вам придет?
– А кто придет. Такой формат помещений предполагает любые виды мероприятий со съемными стульями, – сумничал тот.
– Только скоммуниздят ваши стулья, – уверенно обещает и записывает очки Эдик Часов с зажатой в углу рта сигаретой, щурясь от дыма.
Мне тоже глаза режет от их общего табачного дыма. Раз уж для Эдика Часова я интереса больше не представляю, то тихонько отпрашиваюсь у Санни домой. Ей тоже, видимо, надоело тут впустую высиживать. И мы обе собираемся на выход, несмотря на просьбы мужчин (кроме Эдика) остаться еще немного. Роглаев клятвенно заверяет, что довезет нас до дому. Да уж, представляю реакцию Люси и Малого в этом случае: я, вчерашняя школьница, как ни в чем не бывало, заявлюсь к ним среди ночи, выскочив из авто Роглаева. Десять лет строгача – как пить дать. Или нет. В кандалах по осеннему бездорожью, по какой-нибудь Владимирке на вечную каторгу. А на лбу и щеках раскаленным железом буквы З, Б, И (злодейка, бунтовщица, изменница).
Роглаев совсем уже в стельку и еле стоит на ногах. Опираясь кулаками в стол и подавшись вперед, напоследок, когда мы были в дверях, заявляет он мне вдруг с горечью:
– Была бы твоя мать поумнее – все бы у тебя было! Проворонила счастье свое с клювом раскрытым. Все перья ей повыдергали. А жила бы ты в шелках дочкой Бактыбаева, а не… – Тут он свой язык прикусил, потому что Санни страшно завращала на него глазами. Но потом как бы в оправдание добавил: – Большой своих детей не жалует: ни таких, ни других, ни всяких. У него их на районе целый выводок. Папаша твой не умел быть мужем. Боролся с комплексами. Пробовал несколько раз. Вон у брата твоего, Малого, мать тоже душевная была женщина, не в обиду твоей будет сказано. У него все хорошие были…
Щеки мои вмиг запылали, глаза увлажнились. Я опрометью кинулась вон из зала. Впопыхах на темной лестнице в одном месте не разобрала ступени, промахнулась, рука соскользнула с перил, я сверзилась и кубарем покатилась по лестнице. Тут же, не дожидаясь посторонней помощи, приподнялась, лишь бы никто из танцующих не заметил. «Да сколько ж можно!» – ругаюсь, потирая ушибленные конечности.
Ко мне следом подлетела перепуганная Санни. При виде ее у меня потоком хлынули слезы. Под громкую музыку она принимается утешать, проверять болячки, тащить в туалет смывать потекшую тушь, которую я впервые сегодня так неумело нанесла. Но назло ей с места не схожу, а только с острой болью на разбитых губах рыдаю и рыдаю на глазах у всех. Но вряд ли меня в этой толпе кто-то замечает. Тогда она укрывает меня своей олимпийкой (вид у меня, судя по всему, действительно
