Коза торопится в лес - Эльза Гильдина
Но самое невероятное случается дальше. Следом за ним «собеседница» с отвратительным скрежетом поворачивает каркасную шею и обращает на меня половину своей головы. И помимо обуявшего нечеловеческого ужаса ко мне вновь возвращается удесятеренное чувство вины. Вера Волошина грозно и страдальчески взирает на меня, как будто на единственно уцелевшую из тех, кто мучил или пассивно наблюдал за ее мучениями. У меня нет сил выдерживать Верин взгляд, несмотря на отсутствие у нее лица.
С минуту мы молча и неотрывно глядим друг на друга. Сказать вроде бы нечего. Наконец, за периферией сознания, как бы со стороны вижу и понимаю, что неудержимо трясусь крупной дрожью. Во рту появляется давно забытый, необъяснимый привкус непонятно чего. Все никак не пойму, на что он похож. Дурманят такие же странные запахи. Внутри тошный холод, пробирает все тело, передается ногам и рукам. Из-за резкой слабости меня пригибает к земле. А потом и вовсе, как подкошенная, валюсь с ног.
После выписки
Заточённые дни в больничной палате с редкими посетителями, чужими выписками и общим затрапезным бытом, вдали от всего живого и отвлекающего, тянутся долго. От нечего делать слежу за дрейфующими в поле зрения размытыми ниточками. В такие дни не то что ниточкам, даже бабушке Хаят будешь рада. А когда ее нет, то лишь книжка и спасает.
Отвлекаюсь от страницы. В одноэтажном доме напротив, в глубине больничного двора, сторож на крыльце давно погасил свет. Значит, начало еще одному невыносимо скучному и бесполезному дню положено.
Сначала долго не могла понять предназначение этого домика, пока однажды на рассвете не увидела, как туда везут носилки, полностью накрытые простыней.
В Буре есть морг, но нет психбольницы. А я состою на учете. И куда нам, бедолагам болезным, деваться, спрашивается? Да все туда же. Нет, конечно, не в морг. Я лежу в районке, в отделении неврологии.
Смотрю на Папины часы, проверяю время. Командирские часы «Восток-Амфибия». По-простому: водонепроницаемые.
Училище, как свет в окошке, еще не успело надоесть, а столько занятий пропустила! Я люблю учиться. Я всегда любила учиться. Это так отвлекает от повседневности, хотя для многих учеба и есть повседневность.
И еще кое-что выдергивает из обычной среды. Выбивает, так сказать, почву из-под ног. Я это… эпилептик. Ну, из этих, которые, как говорит Люся, брякаются посреди улицы и бьются в конвульсиях, а прохожие в это время в сильнейшем недоумении и диком смущении, чувствуя неловкость, не силах чем-либо помочь, проходят мимо. А мне в это время мерещится всякое. Ну как, например, с Волошиной, которая вдруг ни с того ни с сего ожила.
Но симптомы эти при современном уровне медицины, в общем-то, успешно устраняются. Больше всего боюсь, что если после очередного какого-нибудь стресса (при сегодняшней жизни у меня их немало) приступ все же случится, то какой-нибудь безграмотный, но сердобольный прохожий, спасая меня, вдруг вздумает засунуть мне в рот какой-нибудь твердый предмет типа зажигалки. Поэтому раньше даже записку-инструкцию с собой таскала. Но потом перестала. За ненадобностью. Да и вряд ли кто-то догадается копаться в моих карманах во время приступа. Хотя… всякое бывает.
Всю неделю ко мне приходила Хаят, а Люся – ни разу. Пришибленной мышью забилась она у себя дома в плесень и дальше улицы носу не казала. Видать, Хаят успела провести с ней воспитательную беседу. Наказала, чтоб на пушечный выстрел ко мне не приближалась.
Хаят никто ничего не передавал, но бывшему медику от прежних коллег из районной больницы все равно стало известно. Она всегда чует: и когда хорошо мне, и когда плохо. Второе – чаще. Хаят ведь, как злой гений профессор Мориарти, опутала своими сетями весь город. Так что, если меня посетит сумасбродная идея зайти за гаражи и сделать там свою первую затяжку или купить в ближайшем «комке» безобидную «Балтику-нулевку», то повсеместные соглядатаи наутро донесут в «центр». И возмездия не миновать.
Люся, правда, передала через Малого пирожки. Он их все съел. И не подавился.
Дядя Гера тоже не пришел. Запил.
И, как уже сказала, один раз появился Малой. С таким же, как он, милиционером. Но тот был при исполнении. Опрашивал. Конкретно выяснял, кого я видела перед обмороком («припадок» – сомнительное слово – прим. Татарки), как тот субъект выглядел, успел ли что-нибудь сказать или сделать со мной. Кстати, меня даже освидетельствовали на предмет побоев и… тех самых дел. Ну вы поняли.
Мне, конечно, любопытно, что у них там приключилось, но уточнять не стала. Да и они не особо распространялись. Ладно, думаю, потом выясню.
Пока описывала «субъекта», Малой и коллега пару раз переглянулись. Про ДК, актовый зал, бильярд, Роглаева, дерущихся детин и Часова намеренно опустила. Соврала, что по дороге домой заблудилась в парке, долго плутала. Малой, совсем как Хаят, сильно сокрушался: осуждающе качал головой, дескать, какого рожна! Без сопровождения! Чуть беды не накликала. На этой почве, на почве тревоги за меня, Хаят с Малым и нашла общий язык. Ну правильно, чего бабке делить с чужим ребенком? Все остальное – родительские дела минувших дней. Мой брат вообще умеет нравиться. И не только малолеткам. Ему найти подход к людям почтенного возраста – как не фиг делать.
В самом начале нашего знакомства в его обращении со мной звучала непривычная по отношению к другим мягкость, предупредительность. Потом это все загрубело в небрежную повседневную заботу, которая как бы особо и не хочет выказывать себя, но не может не проявиться. Мое чувство тоже не хотело быть громким, избыточным, с нагромождениями, предпочитая быть скромным, незаметным,
