Его запах после дождя - Седрик Сапен-Дефур

У няни была собака Таня, у крестного – Сократ. У тети Мари-Франсуазы – пес Садок. Всюду я просыпался как можно раньше, мои кузены и кузины еще крепко спали, в кухне пахло кофе и подгоревшим вчера вечером рагу (тетя не подозревала, что ее наградили прозвищем, в доме ее называли Наш пожар). Радио тихонько разговаривало длинными словами о серьезных проблемах, я тихонько пристраивался к взрослым, а потом находил собаку, и она была очень рада, что кому-то понадобилась с раннего утра. Я проглатывал две тартинки, садился по-турецки возле собаки-сфинкса, и мы вели с ней долгие беседы, и совсем не о всяких там глупостях, чем я буду заниматься в будущем и как будут звать мою возлюбленную. Когда взрослые уходили из кухни, пес получал право на мед и масло на хлебе в виде крошек с моей руки, я молча просил его слизывать их как можно скорее и чтобы потом не облизывался. Если погода была хорошая – а этого Эско[37] нам никогда не обещала, – мы отправлялись играть во двор, там нас поджидала большая вражеская армия. Но мы всегда побеждали. Мы возвращались один зеленый, другой коричневый, и взрослые говорили, что это уже навсегда, волосы слипались от пота, языки на боку, мы входили, валились на пол и засыпали.

Собаки моего детства были моей компанией, моими лучшими друзьями, и, по моим детским представлениям, я мог делать что хочу, если со мной рядом была собака. В самых ранних воспоминаниях я помню себя с собаками. Я знаю, Садок меня любил. Ему случалось сбегать от тети, и он прибегал из Онуа-Эмери ко мне в Берлемон три километра улицами и переулками. Чудесное июльское утро, я вижу, как он бежит, как в нетерпении бросается через улицу, и в него врезается автомобиль. Громко визжат тормоза. Садок взлетает в воздух и падает под колеса. Мои родители отнесли его в гараж, под ним лужа крови, на нем нет живого места, он воет смертным воем, а может зовет меня? Ищет меня взглядом? Мама приказала мне идти на кухню и сидеть там. Я очень на нее обиделся: нашла время помнить обо мне! Этот день – мое самое болезненное воспоминание: жизнь остановилась. Навсегда. А только что он дышал, и мы были счастливы, потому что вместе.

Убак – вот он. Он доволен и весь извивается от радости. Щенки, они не из тех, кто будет спать до полудня.

И сердце у них не набирает обороты постепенно, оно сразу колотится от восторга, оно полно любви и готовности жить, и, наверное, поэтому изнашивается быстрее. Можно было бы сказать, что радостное настроение дается щенку легко, ведь для него не существует тревог, ожиданий или каких-либо требований, но сила духа собаки в другом. День за днем, неделя за неделей мы проживаем вместе эти приливы радости, они вскипают мгновенно – непосредственные, бурные, – повторяются и не идут на спад. Сторонний наблюдатель сказал бы, что видит зарождение идиллии. У нас с Убаком появились привычки: мы встречаемся в коридоре и тремся друг о друга (такое у нас приветствие), потом выходим подышать воздухом, затем я пью чай, он ест. У нас появились свои точки отсчета и свои ритуалы. Я распахнул свою жизнь перед Убаком, чтобы он вносил в нее изменения, и теперь меня радует, что утро следует за утром, и они похожи друг на друга. Вечером у Убака вторая трапеза, и он во время еды, как всякая уважающая себя собака, чуть ли не засовывает голову в миску, жадно, не жуя, на одном дыхании проглатывает положенную порцию – икры, камней, не важно! – и потом очень вдумчиво и добросовестно подбирает кончиком языка три последних сухарика, словно бы сожалея, что так скоро расправился со своей едой.

Убак растет. То какими-то странными всплесками, то с элегантной плавностью, но каждый день он другой. Мы уже удвоили порцию еды, признали негодными два ошейника, и его молочные острые зубки закончили свою недолгую жизнь, кажется в одном из моих пуловеров. Кожа у него погрубела, свалявшийся пух превратился в шелковистую шубку, сохранившись только на животе, отстаивая право Убака на детство. Серые глаза головастика стали матово-фиолетовыми полушариями. Полоска на лбу все такая же узкая, так что мордочка почти что черная и ясный-ясный взгляд, какой бывает только у очень внимательных существ: все, что с ними происходит, сердце передает во взгляд. Все действия Убака представляются мне очень деликатными, каждое его движение – естественным и красивым. Он большой пес, у него здоровенная голова, попади я ему в пасть, он бы вмиг искалечил меня клыками.

Убак зовется Убаком, но еще он Люлю, Бабак, Бубуль, в общем у него множество ласковых уменьшительных. Известно, что рано или поздно каждая большая собака получает домашнее имя, и почему-то чаще всего оно где-то рядом с Толстяком. Когда я называю Убака Убак, то часто это окрик, а значит, не слишком добрый знак, мне надо остерегаться, чтобы его настоящее имя не стало для него синонимом «нельзя».

Я то и дело фотографирую моего Убака. И сам себя спрашиваю: зачем? Никогда плоскостной фотографии не сравниться с красотами реальности. Но что у нас остается, кроме прямоугольничков гладкой бумаги, когда приходит время воскрешать воспоминания? И еще я кое-что о нем записываю. Каждый день понемножку. Иногда о значительных встречах. Только самое необходимое. Если не записывать, останется просто жизнь. Если записывать много, исчезнет главное.

С тех пор, как Убак у меня поселился, мы празднуем его день рождения каждые четыре месяца. Завести собаку – значит сжать время, ускорить пульс. Это радует, потому что не упускаешь ни одной мелочи. И пугает, потому что слишком уж наполненной становится каждая минута.

Сегодня 4 июня, Убаку восемь месяцев, и я не преминул его поздравить. Когда я сказал, что собака старится в семь раз скорее нас, а мы с ним в двенадцать раз чаще празднуем день рождения, то сказал чистую правду.

Убака восхищает все – гусеница, ветер в листве деревьев и то, чего нам не видно. Он не пропускает ни малейшей мелочи, которая может разнообразить его жизнь. Его способность удивляться – противоядие от разочарованности, ему не нужны никакие искусственные стимуляторы. Убак – жизнетворный витамин, всем ипохондрикам нужно прописывать часовую прогулку с собакой. Он играет с утра до ночи со всем, что попадется, и неведомо с чем – с ящерицей, пробкой, воображаемыми существами. Какие истории рассказывает себе Убак? Он самый ярый приверженец игр из всех, кого я знаю. Среди полной безотрадности он непременно находит повод повеселиться. Я видел Убака встревоженным, но никогда не видел мрачным. В самом чопорном обществе он катался, валялся, бегал и веселился, собакам наплевать на этикет, она всегда будет делать то, что ей нравится, и ее поведение полно веселья и очень заразительно. Я всеми силами работаю на его свободу; душа просыпается, если рядом до того открытое всему на свете существо, которое ничуть не удивится, если и вы начнете прыгать и веселиться. Я никогда не мог понять фразы, которую часто слышал в семьях с чистенькими детишками и подстриженным газоном: «Теперь нам не хватает только собаки». Они произносят эту фразу так, словно собака – это последняя деталь, необходимая для упорядочивания жизни. На самом деле все обстоит ровно наоборот – собака, появившаяся в вашем доме, станет нарушителем порядка и им останется. Полезная книга считает растянувшееся детство собак неотенией[38], ее автора, похоже, мало интересует возможность посвятить всю свою жизнь без остатка играм и всяким шалостям. А что касается меня, то я всегда с какой-то настороженностью относился к восторженным рассказам о юности и горячему желанию вернуться к ней. Мне кажется, что возраст и его неизбежный спутник – опыт постепенно размывают подобное желание. Ценишь ясность, свободное проявление воли, ищешь зрячести, которая позволяет тебе отчетливее ориентироваться в жизни и больше чувствовать себя самим собой, что вовсе не исключает игр и шалостей. Но когда я смотрю