Очень холодные люди - Сара Мангузо
Воду он принес почти сразу. В стакане плавал ломтик лайма. Я отпила большой глоток, и оказалось, что это газированная минералка, горькая и соленая – хуже, чем вообще без воды. Я проглотила шипучую жидкость и поставила стакан со слезами на глазах. Шепнула маме, что это минералка, а не настоящая вода – она выглядела напуганной.
Роуз заметила, что я вот-вот заплачу, и от этого не разреветься стало еще сложнее, но потом вода вдруг появилась, я выпила стакан залпом, и почти тут же мне понадобилось в дамскую комнату. Я встала, тут же подошел официант и сказал мне, куда идти.
Дверь уборной была высокой и тяжелой, а сама уборная была рассчитана на одного. Просто чтобы дойти до унитаза, нужно было сделать несколько шагов, и я решила не запирать дверь, потому что занимать весь туалет в ресторане, где мне и так не место – это слишком. Я не заслужила этого. Если кому-то срочно понадобится внутрь, пусть заходят. Я села на унитаз и стала писать, и тут дверь распахнулась, внутрь забежал невысокий официант и начал расстегивать свои черные брюки. «Извините», – пискнула я с сиденья. Ответа не было. Извините». Музыка внутри была слишком громкой. «Извините!» Кажется, он ужасно испугался.
После я вернулась к столу и села, словно ничего не произошло.
После ужина решили прогуляться до дома Роуз и Роджера – они жили совсем недалеко. Начало моросить, и мужчины в форме стояли у ресторана с огромными зонтиками и помогали гостям выходить из машин.
Было поздно. Освещенные фонарями, мы шли сквозь темноту. Мои ботинки старомодно стучали о мостовую.
Свежеобставленная гостиная Роуз и Роджера была кремового цвета, как ресторан. Все мы выразили восхищение. Супружеская пара оставалась ночевать. Мы попрощались. Затем Роуз открыла входную дверь – а за ней был ливень.
Роуз достала из шкафа плащи. Водонепроницаемые, они стоили дорого, но Роуз и слышать ничего не хотела. У меня вызывало благоговение уже то, что у Роуз есть целых три плаща – а тут она собирается одолжить их людям, с которыми почти не видится. В то же время я думала, что, может, раз Роуз так легкомысленно раздает свои вещи, получится оставить один себе. Мама сказала: «Это же Берберри!» — так, словно Роуз предлагала ей королевскую корону. Но Роуз сказала, что все в порядке, что мы можем вернуть их завтра, когда дождь закончится. Я посмотрела на маму. Я знала, что два дня подряд ездить в Бостон – дело невозможное. Мама стала придумывать отговорки, и тогда Роуз, которая прекрасно все поняла, сказала, что они сами заедут утром в Уэйтсфилд и заберут.
Внутри плащ был мягким, и было видно, что его подшивал портной. Он принадлежал внучке Роуз. Всю дорогу до дома я, обернувшись им, представляла, что мы богаты.
* * *
На следующий день была суббота. Я встала, спустилась завтракать, а на столе стояла дюжина кукурузных маффинов. «Их не трогай!» — сказала мама. Они для Роуз и Роджера, когда заедут за плащами.
Я позавтракала тостом с медом и ушла к себе читать. В полдень прозвенел звонок. Раздались незнакомые голоса. Это были Роджер и Роуз с теми самыми друзьями. Они вошли, вежливо улыбаясь, и мы все вместе сели в гостиной. Оба наших дивана были обшиты синим вельветом, а у мореного журнального столика были дешевые латунные крепления. Теперь я смотрела на них другими глазами.
Мама вскоре появилась с подносом маффинов на блюдцах. Каждый взял по одному. Европеец нахваливал их так настойчиво, что маме оставалось только беспомощно улыбаться. Как школьница, которая только что выиграла конкурс по правописанию. «Их придумали еще в колониальный период», – говорила она медленно, как будто мужчина мог ее не понять. Он не понял. «Пилигримы, – сказала она. – В тысяча шестьсот двадцатом».
Он все нахваливал маффины. Почему бы и нет, пусть чувствует себя так, будто выиграла в соревновании. Она дала ему записку с рецептом. Вся светилась.
Мама годами вспоминала об этом триумфе. «Он же из Европы, – говорила она всем подряд, широко раскрывая рот на гласных. – Он, наверно, и не слышал никогда о кукурузном хлебе».
Она не сомневалась в искренности его похвалы. Не заметила, что он увидел в ней человека, который вцепится во всякую похвалу и утащит ее в утробу своего недолюбленного, трепетного сердечка.
* * *
Летом мы с мамой уезжали к ее родителям в апартаменты, где все было из кирпичей и бетона, кроме – ни с того ни с сего – мощеной парковки. Мы записывались как «гости».
На краю голубого бассейна рядом со мной сидела девочка-спасатель на несколько лет старше меня, и каждый раз я, подогнув пальцы ног за бортики, вздрагивала и не ныряла, а прыгала. Дело было не в технике. Дело было в страхе, и она не знала, как научить меня не бояться.
Я боялась пойти дальше, боялась оказаться в условиях, выдержать которые у меня не хватит ни характера, ни умений, ни склада. На корточках у бассейна я смотрела в яркую голубую глубину. Нечто невыносимое лежало там на дне.
Девочка-подросток раз за разом ставила меня в правильную позу. Она не понимала, почему не работает. Снова и снова, всегда неправильно, не зная, как нырнуть глубже страха, я попадала в рабство ее целеустремленности. Ее слишком хорошо воспитали, сделали из нее идеального человека, тратящего накопленные силы на детишек, которых не научили принимать любовь.
Мама поверх купальника носила махровое полотенце на липучке. Я же носила огромные футболки длиной ниже бедра. Под ними был купальник, но казалось, что его нет. Как-то мама, бурля от злости, сказала мне, что дедушка велел, чтобы я перестала так ходить.
* * *
Осенью я должна была пойти в среднюю школу, и в конце лета мама сказала, что мне купят новую обувь на сменку – слипоны, – потому что я уже достаточно взрослая.
В обувном магазине, пока мама осматривалась, я стояла на месте, и продавец спросил у меня: «Тебе двенадцать?» А я ответила: «Одиннадцать». Он зашел мне за спину и проворчал: «Высокая для одиннадцати», как будто подловил меня на вранье.
В магазине было много других женщин, некоторые из них пришли с дочерями. Мама не слышала, что сказал мне продавец, но знаю, что, если бы услышала, ответила бы что-нибудь такое, чтобы он понял, как мы обе благодарны ему за внимание и какие мы в самом деле
