Очень холодные люди - Сара Мангузо
9
Потом наступил шестой класс, и мы все пошли в среднюю школу. Чарли отвозили на машине, а мы с Эмбер и Би стали ездить на автобусе.
Часть учебного года с нами в школу ходила племянница Эмбер. Знакомясь с Би, она уточнила: «Мне все еще тринадцать. Знаю, выгляжу старше». – И по интонации было понятно: она слышала эти слова так много раз и от стольких мужчин, что они стали такой же неотъемлемой ее частью, как имя. Помню, когда она это сказала, на земле лежало много каштанов.
Эмбер приходилось ездить в школу даже больной. Зимой, когда сугробы росли, таяли и снова росли, Эмбер смотрела на меня преданными, внимательными глазами. Когда она отхаркивала сгусток ярко-зеленой слизи, я видела его у нее за зубами. Она ждала, пока я закончу говорить, чтобы отвернуться и сплюнуть в снег. Плевок пробивал ажурную ледяную корочку, как пушечное ядро.
По утрам Эмбер и ее племянница курили ментоловые сигареты. Уроки в средней школе начинались раньше, чем в начальной, и нам приходилось садиться на автобус в семь двадцать, когда еще было темно. Племянница не доверяла никому, кроме Эмбер, и они стояли в стороне, в паре метров от нас. Девочка оскалилась: «Не смотри на меня так». А я ответила: «Я буду смотреть на тебя так, как захочу». Сказала это папиным голосом. Би предложила дойти до остановки, которая была ближе к началу маршрута, и мы пошли. Автобус шел целую вечность. Этот автобус единственный сначала выезжал за город, а потом вез нас до школы. Уставали все.
* * *
Коридоры в школе были широкие, темно-серые, обветшалые, но до блеска натертые. Пол изгибался навстречу стенам, подобно аркам акведука. Все блестело, кишело движущимися телами, было темно. Громкие голоса отзывались эхом и наслаивались друг на друга.
А потом одно тело врезалось в другое, врезалось прямо в меня, так что зубы вонзились в губу, и я зажала рот рукой.
Потом я поплыла по коридору, кровь – следом. Подошел учитель латинского, полурослик с глазами-блюдцами. Все хорошо?
Он носил толстые очки и облегающую одежду, которая обтягивала его коренастое тело, а жил с пожилой мамой в бывшем каретнике за школой.
Я хотела записаться на латинский, но не могла. В школе нужно быть как все. Никто не должен был узнать, что для меня важно. Это как ехать куда-нибудь за городом. Когда проехал по одной трассе шестьдесят километров, не получится соврать, где был и куда едешь.
В столовой Би сидела за столом с девочками и мальчиками. Все по парочкам, и как будто без конца обменивались партнерами. Я знала, кто с кем встречается, хотя ни с кем из них ни разу не говорила. Наблюдала в коридоре, слушала.
Я сидела за столом с девочками из моей начальной школы, пока однажды они не отсели за другой, стоило мне присоединиться. «Здесь места не хватит», – сказали они, когда я пересела следом. Это повторялось изо дня в день, пока я не сдалась и не села за пустой стол. Вскоре показалась Чарли с подносом. Она села напротив меня.
Был в столовой один стол, за которым были рады любой. Там сидели девочки из коррекционных классов и те, над которыми издевались, – их особенность обычно была очевидна: прыщи, родимые пятна, спинной корсет, недоразвитые или слишком развитые тела. Я смотрела на них, как сидят кротко за одним столом, и ненавидела за то, что смирились. Они тихо переговаривались и, кажется, были благодарны за то, что есть друг у друга. К ним я никогда не садилась.
В том году Чарли сделала на уроке труда сундук из глины. Она покрыла его глазурью трех разных цветов. Когда закончила, забралась на крышу школы и сбросила на землю – разбился вдребезги.
От остановки после школы я шла домой пешком. Когда заворачивала на нашу улицу, видела маму, стоящую у окна. Иногда она корчила рожу, выпячивая губы. Я носила брекеты, и она хотела, чтобы я знала: зря стараюсь, все равно все видят, что губы не смыкаются. Чтобы знала, что уродина. Она готовила меня к жизни в этом мире.
* * *
Утром я выплевывала кукурузные хлопья в бумажную салфетку, комкала ее и клала в карман, чтобы выбросить в школе. Помню, что боялась выбрасывать еду дома, но еще помню, как по будням поднималась к маме попрощаться – то есть ела я с виноватым видом, скорее всего, одна. Мама хрипела в ответ, не поднимаясь с кровати. За ночь дыхание и кишечные газы родителей накапливались в комнате, и утром там воняло.
Я не могла заставить себя проглотить еду, по утрам было хуже всего. Когда мы обедали или ужинали с родителями, особенно в их любимых пивных, я еще могла съесть кусочек, забрав ломтик жареного картофеля у них с тарелок. Со своей я есть не могла – словно давилась. Стоило маме заметить, что я ем, она сгребала часть еды со своей тарелки в мою – и все тут же становилось несъедобным.
Наверное, мальчик, который обижал меня в школе, выбрал меня, потому что знал, что я не смогу дать сдачи. На уроке французского Райан О’Райли мог, перебивая учителя, крикнуть: «Ты протухшая лапша на тарелке у бомжа!» — и учитель французского даже не обращал на это внимания. Я тоже притворялась, что не обращаю внимания, но Райан знал, что стыд разъедает меня, разъедает кожу, что я становлюсь все уязвимее.
Не помню, что еще он говорил, но помню, что это повторялось каждый урок по несколько минут, и никто не помогал мне. Никто не велел ему заткнуться. Этой тупой злой собаке с раскрытой пастью. Я в то время была на грани срыва, да еще и истощенная, потому что есть не получалось. Это все от нервов, говорила мама. Она имела в виду, что с этим не нужно к врачу, что это не настоящая болезнь, а просто что-то, что нужно перетерпеть, не пытаться ничего исправить и не пытаться исправить меня.
Я думала, что умру тогда, но не умерла. Можно научиться глотать жестокость. Есть свое удовольствие в том, чтобы не сопротивляться. Показать Райану, как много может впитать человек – я посвятила себя этому.
Пока я стояла в очереди, чтобы спросить что-то учителя, почувствовала запах скисшего молока. Странно, подумала я, а потом поняла, что мокрый комок в салфетке промочил мне джинсы сквозь
