Почти 15 лет - Микита Франко
Но Слава молчал, понимая, каким это будет лишним сейчас. Он ведь пришел, чтобы просто быть рядом.
И был, пока не вышло время, и Ольга Генриховна не написала ему: «Пора выходить». Слава нехотя выпустил руку Льва из своей, поправил на нём одеяло, как на ребенке, и, уже было собравшись уйти, на мгновение застыл в раздумьях. Да или нет? Сделать или?..
Сделал. Наклонился и поцеловал шершавые пересохшие губы, не ответившие ему взаимностью.
— Я украл у тебя поцелуй, — прошептал Слава. — Прости, что без активного согласия, но… Я потом верну, если что.
И почувствовав, как карман джинсов обжигает новыми сообщениями («Вячеслав, вы тут?» и «Аууу»), он заставил себя оторваться от постели и выйти из палаты. Так быстро, как только мог, чтобы не дать себе шанса спрятаться под кроватью и провести рядом со Львом всю ночь.
Вернувшись домой ближе к полуночи, он наткнулся на сонного старшего, который — засранец — обещал лечь пораньше, а теперь караулил его у порога.
— Куда ты ходил? — с тревогой спросил Мики.
— Прогулялся перед сном, — он старался не смотреть в глаза. Взгляд — предатель, всегда выдает вранье. — Развеялся.
— А, — вроде поверил. — Мне тоже надо было. Не спится.
И, потерев глаза, вернулся в свою постель, накрывшись одеялом с головой.
Слава же так и не заснул в ту ночь: улегшись на половине кровати, где обычно спал Лев, он обнимал его подушку и думал, что лучше бы спрятался под кроватью. Лучше кафельный пол больницы, чем мягкая постель без него. Завтра скажет, что скоро заберёт его домой. Что они снова будут жить вместе.
Лев [87]
Это был яблоневый сад — такой прекрасный, что в памяти всплыло слово: «Эдем». Он никогда не пытался представить Эдем всерьёз, не заходил в воображении дальше библейских картинок, а теперь вдруг видел его наяву: сочная зелень, несуществующего оттенка зелёного, и красные наливные яблоки: красные как огонь, как кровь, как закат. Несуществующим яблочным цветом.
Они разместились под деревом: Слава сидел, привалившись к массивному стволу — у яблонь, наверное, таких и не бывает, — а Лев лежал, положив голову ему на колени. Они были одеты в белый наряд, похожий на однотонную больничную пижаму, но сшитую из легкой ткани, хотя, говорят, в Эдеме одежд не шьют. Значит, уже познали стыд. Волосы у обоих были длиннее, чем обычно, Лев чувствовал, что его локоны разметались по Славиным коленям, Славины же были до плеч и вились на концах. Лев протянул руку, чтобы дотронуться до его волос, но Слава перехватил его пальцы, прижал к губам и поцеловал. Стало тепло. Только тогда Лев понял, что почти ничего не чувствует: ни его колен под затылком, ни твердой земли, ни собственного тела. Но когда Слава касается губами — чувствует.
— Я что, умер? — спросил он, пытаясь сохранить тепло на руке как можно дольше.
Слава опустил их сцепленные руки на грудь Льва и покачал головой:
— Нет. Но тебе было бы страшно здесь без меня.
Лев повернул голову, вглядываясь в вереницу яблоневых деревьев.
— Здесь не страшно, — заметил он.
— Без меня было бы хуже, — возразил Слава. — Поэтому я рядом.
Не выпуская его руки, Лев сел, ощущая неясное беспокойство, и ещё раз огляделся. Луга и деревья. На сотни метров вокруг не было видно больше ничего. Он дотянулся до яблока, упавшего неподалеку, и надкусил его: оно хрустнуло, как пенопласт, и на вкус оказалось таким же. Лев проглотил его, потому что плеваться в красивых садах неприлично, но оставшуюся часть откинул в сторону. Он придвинулся поближе к Славе, стараясь унять странную тревогу, и только тогда заметил, что почему-то меньше его в размерах: и ниже ростом, и уже в плечах.
Слава спросил:
— Обнять тебя?
Он закивал:
— Да. Да, пожалуйста.
Теплые руки окутали его объятиями, и в тех местах, где их тела соприкоснулись, Лев ощутил себя. В остальном он был будто бы бестелесен, но там, где его касался Слава, бурлила и наполнялась кровью жизнь. Он вжался в него, желая ощутить больше настоящего.
Мягкие губы коснулись уха.
— Можно тебя поцеловать?
Снова кивки:
— Да! Да… — и он первым прижался к его губам своими.
Он почувствовал, как Славино дыхание, едва коснувшись языка, нёба, горла, скользнуло в него, расправляя легкие, и распахнул глаза. Его губы, руки, тело — всё ускользнуло, исчезло, оставив Льва одного в черноте пространства. Он дернулся в попытке сесть, но тело не поддалось ему, ответив режущей болью в груди. Он упал на подушки, жадно глотая воздух, и, как в лихорадке, зашептал: — Слава, Слава, Слава…
А потом пришла медсестра, и Лев понял, что чернота, в которой он очутился — всего лишь больничная палата. За окнами стояла глубокая ночь.
— Как вы себя чувствуете? — она поставила стакан воды на тумбочку.
— Нормально, — выдохнул Лев. — А где…
Он не знал, как спросить. Моя семья? Мой муж и мои дети? Они приходили? В голове рой вопросов.
— Они завтра придут, — она ответила сразу на все.
«Завтра», — повторил Лев, пытаясь вникнуть в значение этого слова. Разум не подчинялся ему, сознание то и дело ускользало в неясный туман. Так вот что переживают люди, когда он отправляет их в это странное царство наркоза? Нестерпимая жажда, тупая боль и пляшущие мозги. Он приподнялся — девушка, чьё лицо он не узнавал, придержала его, как старика, — и вцепился в стакан, жадно высушивая. Снова упал на подушки, проваливаясь в сон, который не принёс ни чувств, ни образов.
Утром он чувствовал себя даже лучше, чем обычно, мозг заработал на пределе и тревожно напоминал ему, что в часы посещений придёт Слава. Лев поймал своё отражение в черном экране разрядившегося телефона, ужаснулся собственному лицу, откинул одеяло и подтянул тело на руках: нужно срочно в душ. С груди посыпались какие-то
