Физическое воспитание - Росарио Вильяхос

время ходила в школу) и никаких колготок по пятницам, от которых пережимает кровоток на уровне пояса. У носков там не было резинок, впивающихся в икры, а обувь, боже, обувь… Каталина не помнит, чтобы за шестнадцать лет на этом свете у нее была хоть одна пара по-настоящему удобной обуви; ей нормально только в кроссовках, но мама покупает ей не фирменные, как у Сильвии, а какие-то страшные, и они к тому же воняют горелой пластмассой, так что Каталина надевает их исключительно на физкультуру. Наконец, в этом изводе ее фантазии не существует поясов-бандажей никакого вида и цвета и вообще ничего похожего на одежду, которую она носит зимой. Лето – другое дело, там она дорвалась до бермудов и свободных футболок, которые дают ей передышку. Жутко подумать, что Каталина, невзирая на все муки, на самом деле была бы только рада, если бы могла каждый день носить чулки с юбками, каблуки, облегающие блузки и приталенные платья, как другие девушки, но она однажды вышла так на улицу и вернулась настолько рано, что даже мама спросила, не случилось ли чего. Каталине так неудобно, когда она втиснута в эту одежду, что находиться на людях в таком виде, пусть даже с друзьями, для нее сущая пытка. А еще в подобном наряде у нее нет сил думать ни о чем, кроме своей внешности. Не слишком вызывающе она выглядит? А не подумают, что она вырядилась как шлюха? А что, если чулки уже поехали? А трусы не просвечивают? Вдруг кто-то еще догадается, что она просто маскируется под кого-то, кем не является? Еще вопрос, кем тогда является Каталина.

Она не понимает, почему одноклассницам удобно в такой одежде, а ей – нет. Или, может быть, им тоже неудобно, но они не хотят это признавать. Она убеждена, что у всех остальных, худеньких и полненьких, высоких и низеньких, тело лучше, чем у нее, или хотя бы функционирует как положено: что ноги у других девочек не болят в такой обуви, как у нее, что брюки им не жмут, а трусы не врезаются в попу. Каталина не выдерживает в бюстгальтере дольше пары часов и не выносит обтягивающую одежду, а стоит ей надеть блузку, как она начинает потеть и под мышками образуется мокрое пятно. Пятно, которое выдает, что она жива. Каталина даже думать не хочет о запахе, который исходит у нее из промежности, об аромате, от которого всеми силами жаждет отречься. А еще она чувствует, что ее организм постоянно меняется, и стоит ей только увериться, что она знает саму себя и начинает понимать, кто она, как тело снова превращает ее в незнакомку. Каталина не хочет признать, что это не тело мучает ее и портит ей весь праздник, когда она не может ходить на каблуках, не уродуя себе ноги, а наоборот, она сама мучает свое тело, когда пытается это делать вопреки боли. Она стесняется даже тех частей тела, которые втайне считает у себя самыми красивыми, как будто красота не имеет значения или не стоит внимания только потому, что получена от природы даром. Если поглядеть вокруг, то кажется, что восхищения больше заслуживает красота, обеспеченная литрами косметики, бюстгальтерами с эффектом пуш-ап, часами аэробики и голоданием. Каталине хотелось бы, чтобы было побольше сенсорных ощущений, которые считаются красивыми. Только свой особый запах она иметь не желает – ей кажется, что даже после тщательного мытья у нее между ног пахнет как от скотины. Зато, может быть, у нее кожа приятная на ощупь, или кому-то нравится слушать ее голос, или она, сама того не зная, обладает скрытым талантом видеть или слышать что-то, прежде чем оно появится на свет, ведь иначе никак не создать из ничего скульптуру, не сочинить музыку или не написать историю. Ошибка Каталины в том, что она хочет отделить физиологическое и телесное от интеллектуального и духовного, физические ощущения от эмоций и притворяется, будто чувствует нечто большее, чем холод, усталость, голод, удовольствие или что-либо еще, связанное с этими переменчивыми изгибами, из которых состоит ее внешний облик. Однако именно то, что происходит в теле, и является самой главной истиной, как бы ни настаивал на обратном философский антропоцентризм, которому учат в школе. Она задается вопросом, а не может ли быть такое, что чувствовать удовольствие или вообще чувствовать – это внутреннее богатство, которым человеку невыносимо делиться даже с избранными представителями своего же вида. Поэтому, когда ей случается растрогаться, погладив птичку, или увидев, как аист низко летит к своему гнезду, или наблюдая за бабочкой, порхающей рядом, у нее теплится надежда когда-нибудь так же легко принять себя, как это делают животные, или как минимум признать, что ей не нужно носить пояс-бандаж. Она до сих пор вспоминает эту сцену. Мама – тоже тело, отделенное от самого себя, – слышит, как тело ее дочери произносит, что больше не будет надевать вещь, которая так его притесняет. Возможно, ей потребовалось больше времени, чтобы это понять, но факт остается фактом: Каталина сейчас понимает, что уже несколько месяцев не видела на бельевой веревке никаких бандажей. Тело – 1, мама – 0.

Наконец вдали показывается машина. Каталина немного отступает от края дороги и как следует вытягивает руку. Поднимает палец, чтобы ее видели. Машина чуть замедляется, приблизившись к ней, но только для того, чтобы несколько парней высунулись в окно и крикнули: «ШЛЮХА!» Они смотрят на нее и ржут, машина опять набирает скорость и снова превращается в карликовую точку на шоссе. Каталина опускает руку и застывает статуей. Неужели они догадались о том, что у нее недавно произошло с отцом Сильвии? Нет, у нее паранойя, это ведь даже не первый раз, когда группа мальчишек ни с того ни с сего ее так обозвала. Это обычное дело, когда они стадом идут по улице, а она им навстречу одна или только с Сильвией, что в пятницу вечером, что в понедельник с утра. Каталина никогда не останавливалась, чтобы выяснить, а что будет, если девушка им ответит. Лучше не знать; если они себя так ведут, когда она снаружи машины, то что ей могут сделать, если она окажется внутри? Она снова вспоминает о трех девочках, которые ловили попутку.

Первые несколько дней после того, как узнала об их исчезновении, Каталина верила, что они убежали из дома. Вероятность такого развития событий вызывала у нее восхищение перед этими девочками вплоть до того момента, как она узнала, что их нашли завернутыми в ковролин. Не повезло им, подумала она, и еще подумала, что подобного не случилось бы с такой умной, наблюдательной и внимательной девушкой, как она. Но потом, когда по телевизору стали рассказывать в подробностях, как они страдали, прежде чем лишились жизни, Каталина была так подавлена, будто это ее кожу подвергали терзаниям. На время, чтобы отогнать кошмары, преследовавшие ее каждую ночь, она перестала разглядывать себя в зеркале голую. Ее соски исчезали в ду́ше – она прикрывала их мыльной пеной, чтобы не видеть, и не касалась мочалкой, лишь бы не чувствовать эти места, на которых другие выместили свою ненависть. С тех пор изменения, которые претерпевало ее растущее тело, вызывали у нее уже не любопытство, а настоящую панику. И хотя папа запретил дома говорить о тех девочках, Амалия держала ее в курсе всего, что рассказывали в новостях, включая слухи (например, что их якобы держат в сексуальном рабстве в Марокко), и роняла фразы о доме, которые как будто были взяты из «Волшебника страны Оз» и намекали, как опасно уходить из дома и из-под покровительства родителей. Звучало это все апокалиптически, особенно если вспомнить, какие отношения были у Амалии с собственной семьей. В то время подруга уже стала пропускать уроки, так что они виделись, только когда Каталина заходила к ней после школы передать задания. Каталина сидела у нее, пока Амалия вешала выстиранные вещи, кормила сестренку, тогда еще совсем маленькую, гладила белье, короче говоря, занималась тем же, чем мама. Казалось, у нее и манера речи стала мамина. Амалия вдруг превратилась во взрослую женщину, снедаемую страхом