Бабушка сказала сидеть тихо - Настасья Реньжина
– Ба-ба.
А Купринька молчит. Рот открыл, на бабушку Зою глядит и ни звука не издает. Немой, что ли? Плюнула тогда бабушка Зоя на это дело. Захочет – заговорит. Не захочет – и ладно. Даже легче будет с немым-то: подрастет, плакать перестанет, орать не будет, наступит в доме тишина, можно будет не бояться соседей так, как сейчас приходится. Лепота. Но потом Купринька начал имитировать звуки дома: то как дверь скрипнет – «Ски-и-и», то шкварки на горячей сковороде передразнит – «аш-ш-ш», то закричит в тазу – «бу-у-ульк». А затем вон и про «Утина» выдал. Заговорил, чертенок. Не немой. Жаль. Шуметь будет.
Лет до двух все умиляло Зою Ильиничну в мальчике: пухлые щеки, маленькие пальчики, смешная неуклюжесть. Баб Зоя хватала маленького Куприньку в охапку и крепко-крепко прижимала к себе. Так бы и сидела вечность, ни за что бы не отпустила. Вот только Купринька дергался, вырывался, не позволял себя обнимать. Нужно было ему куда-то ползти-перекатываться, спешить. Куда-нибудь подальше от баб-Зоиных объятий. Зоя Ильинична не сердилась, лишь махала руками: «Вот же неугомон». Конечно, уже тогда было боязно, что услышат Купринькин звонкий смех или горький плач, но невозможно было устоять перед этими глазками, так и хотелось вытащить мальчишку из шкафа на белый свет, пощекотать, помутузить слегка.
Впрочем, Купринька, как и все дети, прекрасно приспосабливался к обстоятельствам, и потому весь день он спал, даже не пробуждался, чтобы водички попить или поесть, но то водке спасибо. Ночью же бодрствовал. Биологические часы – это баб Зоя в газете вычитала – настроились как надо. Настроили как надо. Так что приходил когда кто, Купринька особо и не мешал, не выползал, нужно было только лишь держать ухо востро, чтоб не проснулся вдруг мальчик, пока гости в доме, не заворочался, не закричал, тьфу-тьфу. Пробуждался Купринька к вечеру, баб Зоя как раз закрывала ставни. Часов в восемь этак. Старики нередко рано ложатся, так что ничего в том не было подозрительного.
Поначалу Купринька громко звал баб Зою, но та его быстро от пагубной привычки отучила, и мальчик стал просто скрестись о дверку шкафа, требуя еды и внимания.
Вытаскивала его баб Зоя, правда, не на свет белый, а в сумрак, целовала в обе щеки. Приговаривала:
– Кто-кто это тут у нас проснулся? Кто-кто такой маленький? Кто-кто такой хорошенький? – Купринька улыбался, вцеплялся ручонками баб Зое в волосы или хватал ее за нос.
Зоя Ильинична смеялась:
– Вот негодник! – а после тащила мальчика умываться, завтракать (коль проснулся в 8 вечера, первый прием пищи все же завтраком считается?). Мыла тогда еще не агрессивно, грубая мочалка пока еще не появилась, так что водные процедуры маленькому Куприньке очень нравились. Поначалу. После помывки бабушка протягивала ему кружку, полную ярко пахнущей красной жижи. Этот аромат он сразу узнавал – морс мальчик любил. Купринька принимался жадно пить из кружки. Шершавые сухие губы цеплялись за колотую кромку. Морс был кислым – это от замороженной клюквы, и сладким – это от сиропа, который бабушка зачем-то добавила аж две столовые ложки. Бабушка Зоя ласково смотрела на Куприньку, трепала его по голове, словно пытаясь уложить непокорные вихры.
– Да не торопись, не торопись ты. Подавишься еще, не дай-то Бог.
А к двум годам у Куприньки начал проявляться нрав. Перед засыпанием он орал блажью. Да и не перед просыпанием – перекатывался по дому, визжал, верещал. Казалось, что и закрытые ставни такой крик не удержат. Воду при мытье расплескивал – убирай потом, баб Зоя, корячься. Морс отхлебывал, а затем зачем-то обратно в кружку сплевывал. Фу, противно. Вот тогда-то и решила баб Зоя, что надобно теперь к питомцу своему чуть построже. Любовь любовью, а воспитание прежде всего.
Чем больше рос Купринька, тем сложнее с ним было сладить. То днем вывалится из шкафа – гулять надумает, то зашебуршит в ненужный момент, вон как при Марье.
Старый водочный способ не помогал: Купринька хмелел немного, но спать не засыпал, а то и вовсе мог пуще прежнего расшуметься. Придумала тогда баба Зоя вот что: перенесла икону Божьей Матери из Красного угла на стол, что перед шкафом стоит. Поставила и говорит Куприньке:
– Вот. Богородица за тобой теперь приглядывать будет. Как только высунешься без спросу из шкафа, она тебя глазами своими и прожжет. Останутся от тебя только угольки! Понял? Кто хранит уста свои, тот бережет душу свою; а кто широко раскрывает свой рот, тому беда[8].
Купринька все понял, даже эту фразу, что баб Зоя выхватила из Библии. А вот странно: память у Зои Ильиничны если не куриная, то девичья точно – забывает много, забывается часто, а вот цитатами библейскими готова направо и налево сыпать. Порой не к месту, порой невпопад, не с тем смыслом, что закладывался, но шпарит уверенно, будто вот сама только что придумала, сама уверовала, хочет теперь вам навязать. Испугался Купринька Богородицы, хотя с трудом верилось в то, что эта тетя с добрым и светлым лицом может его превратить в угольки. Но проверять поначалу не решался: мало ли. А потом в какой-то очередной уборке вернула бабушка Зоя икону на место, в Красный угол, решив, что урок Купринькой усвоен, что он впредь и без Богородицы на столе не станет из шкафа вылезать, когда не положено. Эх, знала бы она…
Впрочем, боялся Купринька и саму бабу Зою. Больше, чем Богородицу. Особенно когда бабушка становилась чернее тучи, волосы выбивались из-под платка, плечи поднимались коршуном. Когда та злилась за что-то на Куприньку. В таком состоянии могла она мальчика и ремнем стегануть, и чем-нибудь еще.
За свой недолгий век Куприньке уже перепадало скалкой по голове, сковородой по жопе, ивовым прутом по рукам, проводом от телевизора по ногам. А полотенце так и вовсе – враг номер один. Но стоит признать, враг самый мягкий. Уж лучше полотенцем вдоль всего тела наотмашь, чем проводом до красных, долго саднящих полос. Гнев бабы Зои проходил быстро. И вот уже плечи опускались, волосы не торчали, как у Медузы горгоны, лицо светлело, краска с него сходила, глаза вновь становились добрыми-добрыми. Орудие для битья Куприньки отбрасывалось подальше, мол, и не было его вовсе, показалось.
Бабушка Зоя расставляла широко руки: «Иди – обниму». Обниматься Купринька не хотел. Никогда. Это бабушка Зоя
