Бабушка сказала сидеть тихо - Настасья Реньжина
Про это девушка тоже погуглила. Ничего сложного вроде бы.
Рожать решила на заброшенной ферме, подальше от деревни и людей, лишь бы успеть добежать с началом схваток. «Вдруг не пойму, что это уже они, а не живот прихватило?»
Анна отнесла на ферму матрас, чтобы ребенок вынырнул на него. Потом задумалась: не все ли равно, куда из нее выпадет ребенок, если она уверена, что он родится мертвым? Но матрас все же оставила. Не тащить же его теперь обратно. Приготовила два ведра воды, чтобы смыть с себя кровь, тряпки и полотенца – для этой же цели, ножницы, чтобы перерезать пуповину. Хотела устроить себе ванну, пишут, что в воду рожать легче, вода расслабляет при схватках, но не придумала, как на старую ферму эту самую ванну притаранить. Что ж, обойдется и без ванны, и без расслабления справится. Последние приготовления: бутылка питьевой воды да пара яблок. Пишут, что после родов часто страсть как есть хочется. И плед. Потому как остальным, тем, которым есть не хотелось, нужно было сразу после родов спать от изнеможения. Схватки Анна распознала сразу. Поначалу терпимые. Прямо за завтраком начались. Выронила от неожиданности чашку, выдержала гневный отцовский взгляд, помогла матери вытереть со стола. С пола уже не смогла.
Выбежала во двор, прокричав: «Живот скрутило». Сама направилась к ферме. По дороге пару раз еще крутануло. И воды отошли. Хорошо, что не дома, иначе было бы не объясниться. Оросила водами своими колхозное поле. Да нарастет пшеница! Недолго ей осталось маяться. Скоро, скоро уж избавится она от своего бремени, станет свободной и легкой, вновь будет гулять и танцевать. Немного осталось. Боли от схваток были терпимыми, а между ними так и вовсе ничего. Врут это все про роды, что больно и сложно. Врут-выдумывают. Через три часа боль стала невыносимой, схватки частыми. Анна ходила по старой ферме взад-вперед, не находя себе места, и выла-выла-выла от боли. Вылила на себя ведро воды, пытаясь остудить эту боль – без толку. Хватала ножницы, в болезненном безумстве мечтая вырезать младенца из своего нутра. Но передумывала. Все эти женщины, что рожали дома, писали, что это чистая эйфория, спокойствие, наслаждение процессом, ни с чем не сравнимые ощущения.
У, змеи! Наврали! Чтобы Анна сейчас мучилась, наврали! Они писали: «Лягте, расслабьтесь, почувствуйте, как ваш ребенок идет в этот мир по вашим путям, станьте с ним одним целым». Анна же чувствовала лишь то, как косточки ее дробились на множество осколков, а осколки эти врезались в Аннин низ и рвали ее на части. Мозг требовал: «Тужься!» Анна орала: «Не буду!» Спустя несколько часов мучений на окровавленный матрас вывалился сморщенный младенец и своим криком оповестил, нет, не мир о своем появлении (фу, банальность какая!), а Анну о том, что надежды ее на мертворождение рухнули: «Уа-а-а!» Несколько часов провела Анна в каком-то коматозе, не зная, отрезала пуповину или нет, а может, просто разгрызла зубами. Завязала ли? Красивый ли будет пупок у ребенка?
Господи, какой пупок! У какого ребенка! Об этом ли нужно думать? Родила ли послед? Нужно обязательно его из себя вытужить, чтобы не умереть потом.
Умереть. Какая теперь разница! Очнувшись на матрасе, окровавленная и изнеможенная Анна не услышала ни звука. Ни тебе детского плача, ни сопения, ни этих упоительных для большинства матерей чавкающих звуков. Умер-таки?
Тихонько подползла Анна к грязному голому тельцу, ткнула в младенца пальцем – дышит. Крепко спит. Живучий какой. С удивлением отметила, что у нее мальчик.
Анна кинула на него тряпицу, сама же поползла к ведру – умыться. Отмыть с себя грязь, кровь, боль, стыд. Не получилось. Отлежав так сутки, из которых несколько часов пришлось слушать рыдания сына (стойте же! Какого к черту сына? Остановитесь!), Анна наконец поднялась, накинула на себя простыню, подхватила ребенка и побрела в сторону деревни. Ох, позор-то какой. И не скрыть. На полпути к деревне, когда младенец вновь раскричался режуще, передумала, развернулась и отправилась к свалке. Эта разросшаяся за деревней помойная яма в километр длиной и чуть меньше в ширину давно не давала местным покоя: вонь адская. Мусорные баки по деревне не ставили, так что приходилось всякий раз копить грязь в мешках, а потом относить к яме, закрывая нос платком, чтобы хоть немного можно было дышать. Не чувствуя смрада, Анна приплелась прямо к краю свалки, упала перед ямой на колени, словно умоляя принять жертву в свое чрево, а потом бросила туда младенца.
«Позвольте! – скажете вы. – А как же материнские чувства? Нельзя же так свое дитя, пусть и не законное, да и в мусор!» О, вы бесконечно правы: в мусор нельзя, но вот относительно материнских чувств можно и поспорить.
Дело в том, что не каждая женщина испытывает это всепоглощающее чувство любви к своему новорожденному. Для кого-то все эти истории про любовь к ребенку, пока тот еще барахтается где-то там, во чреве, не более чем сказки. Прикладывание к груди, заботы о чистом тельце, о подстриженных ногтях, о зацелованных щечках – это все для тех, кто ждет, кто жаждет своего ребенка.
Анна не ждала. Анна не хотела. На нее не нахлынуло. Избави Господь меня от чувств моих, от любви материнской и от ребенка. Аминь. Утопив ребенка в мусоре, бросилась сама в пруд. Кровавое платье отмыть. Кровавые ноги очистить. Кровавую душу загубить.
Погрузилась девица в воду, словно дитя в чрево матери. То не воды пруда, то воды околоплодные. Стала Анна сама плодом, глаза закрыла, колени к подбородку прижала – эмбрионится. Руками машет, пуповину ищет, пуповину с Матерью-землей. А пуповины и нет, оборвана. Не боится Анна: она в тепле, она в животе у матери. Она не умирает, а возрождается. И никто не увидит смерти Анны, никто не заметит и ее возрождения. Ее обнаружит лишь багор один, проткнет пустой Аннин живот, словно в укор: опорожнилась, пустобрюхая? Зато увидит баб Зоя, как ползет кровавая Анна к краю ада мусорного, как кидает туда живую душу, как молется за смерть ее и отползает. И
