Бабушка сказала сидеть тихо - Настасья Реньжина
Глава 7
Первое время Зоя Ильинична боялась подойти к шкафу, сидела на диване, прикрыв глаза, в надежде, что все это какой-то дурацкий сон, который вот-вот закончится.
Но в сон ворвалось резкое «Уа-а-а!», донесшееся из шкафа.
Бабушка Зоя вскочила, заметалась, не зная, что и предпринять: то ли ребенка достать и успокоить, то ли захлопывать нервно двери и окна, не выпуская преступный крик наружу.
А в том, что это было преступление, Зоя Ильинична не сомневалась. Она украла чужое: чужого ребенка, чужую жизнь, чужую смерть. Он ведь умереть должен был, так решила та, что на него имеет право, – мать, Анна. Должен был, да не умер, и все стараниями бабушки Зои.
И зачем, зачем она только влезла в это дело? Зачем вздумала чужую Смерть обманывать? Схватить и отнести матери. Сказать: «Извините, вы обронили». А та сама пускай решает, еще раз обронить али оставить-таки. На тот момент Зоя Ильинична не знала еще, что Анна утопла, нести уже некому. Младенец надрывался, да так, что казалось, что шкаф дребезжит, вибрирует от детских криков. Невыносимо. Распахнула бабушка Зоя дверку шкафа, схватила нервно платок с кутенком, порвалась было затрясти его гневно, да увидела черные-черные глаза, зрачок один, почти безбелковые. Глазки-смородинки. Было что-то в этих глазах магически притягательное: и любовь, и просьба, и непонимание, и доверие, и целый мир. Губки пухлые зашамкали сладко, а затем опять раскричались. И вновь заметалась бабушка Зоя, суетно, но на сей раз со знанием, что делать ей нужно: кормить, кормить, кормить новопоселенца. А кормить-то и нечем. Бросила младенца на кровать, а сама в хлев, к корове, за парным молоком. Выдоила немного, в ковш перелила и задумалась: кипятить или не кипятить. Младенец заливался так громко, что решение нашлось быстро – не кипятить.
Отыскала бабушка Зоя в аптечке новехонькую пипетку, сполоснула ее наскоро в ведре, набрала молока и ребенку в рот впрыснула. Тот закашлялся, словно подавился, но сразу понял, что нужно делать. Несколько пипеток в себя принял, успокоился.
Бабушка Зоя ковш с молоком отставила, на краешек кровати присела и любуется своим дитем. В том, что это ее дите, сомнений больше не было. Как говорится, сам Бог послал, а она уж выходит. Только младенец отчего-то посинел вдруг, словно подавился. И дыхание будто приостановилось.
Схватила бабушка Зоя ребенка, к груди прижала с силою:
– Что ты? Что ты, матушко? Не умираешь ли у меня? – А младенец взял да и выблевал часть молока прям на баб-Зоино плечо. Отдал, так сказать, лишнее. Срыгнул – на языке матерей и педиатров так это называется. По нескольку раз в день приходилось кормить младенца с пипетки. Затем носить стоймя, чтобы не захлебнулся. Затем обратно в шкаф убирать, чтобы не увидел никто. По ночам младенец не давал бабушке Зое спать. От коровьего молока крутило у него живот, да так, что орал он на всю деревню. Тогда-то и начала Зоя Ильинична захлопывать наглухо ставни, запираться чуть вечер, и принималась носить ребенка туда-сюда, туда-сюда, покуда тот не успокоится, а затем засыпала, уложив младенца себе на живот – только так и удавалось хоть немного соснуть. Вот уж не думала, что под старость лет бессонные ночи настанут. По молодости миновало, а тут нате! Первые месяца три были для бабушки Зои особенно мучительными, а потом вроде ничего, привычно все стало. Да и младенец рос, молоко принимал уже лучше, все меньше срыгивал, а после и вовсе перестал. Днем все больше спал, беспокоил мало. А если и начинал капризничать, так бабушка Зоя ему губы водочкой смазывала – тут же засыпал. Боялась Зоя Ильинична, что, когда ребенок начнет ползать да ходить, удержать его в шкафу будет сложно. А то, что он днем должен в шкафу сидеть, это бабушка Зоя решила твердо – так надежнее, так спокойнее. Плохо, что ли, свой угол иметь? Пускай и темный. Вот подрастет малец, она ему фонарик выдаст, чтоб не так скучно было. Но ни в полгода, ни позже, ребенок не пополз. Некуда ему было ползать, незачем. Это потом уже, больше года спустя, сама бабушка Зоя забила тревогу: уж не инвалид ли? И стала силою вытаскивать Куприньку (к тому моменту он уже обрел имя) в комнату, кидать на пол, волочить за собою, как бы демонстрируя, что надобно двигаться, уж как получится, уж чем получится, но надо.
Встать на четвереньки и показать, как правильно ползать, бабушка Зоя не могла – старость не позволяет так выкрючиваться. Так что ползала уж, как могла, выставив негнущиеся ноги и отклячив зад.
– Смотри! Смотри же, Купринька! Поначалу так можно передвигаться. От труда прибывает, а от пустых слов этот, как его, ущерб[6].
Купринька же валялся колбаской по полу и смеялся громко, заливисто, раздражая тем самым бабушку Зою. Она тут ради него буквой Зю расклячивается, а ему все хиханьки да хаханьки!
Схватила тогда бабушка Зоя полотенце и ударила им прямо по тому месту, с которого вот только-только откатился Купринька. Ударила и сама испугалась. А Купринька, кажись, и не понял: расхохотался пуще прежнего.
Сделала бабушка Зоя вид, что так она и хотела – полотенцем да по полу, не по ребенку. Для себя ли сделала, для Куприньки ли – не разберешь уже. А ползать он все же выучился. Несколько месяцев спустя, но выучился. По-бабзоиному, на прямых ногах, отклячив зад, несуразно, хромо, но все же двигался. А после и ходить смог. Только баб Зое это не показывал уже. Говорить Купринька тоже не спешил. Уж билась-билась с ним баб Зоя, все без толку. Она в грудь себе пальцем тычет и говорит:
– Ба-ба. Ну, повтори же! Ба-ба. Приложи сердце твое к учению и уши твои к умным словам[7]. – А сама думает: а, может, мамой сказаться? А то выходит, как в русской народной сказке – у всех персонажей только дед и баба имеются, ни слова про родителей. У Колобка, Мальчика-с-пальчика, Машеньки, которая к трем медведям нагрянула, – у всех дед и баба. И у Куприньки вон тоже. Правда, только баба. Да не! Какая ж она
