Ночь, сон, смерть и звезды - Джойс Кэрол Оутс
Джессалин ужаснуло, как мало его работ выставляется и вообще доступно постороннему глазу, большинство валяется по углам или сложено в стопки у стен. Даже его такие симпатичные книги с именем автора на корешках пылятся на полу.
Джессалин уже несколько раз спрашивала, можно ли купить его фотографии, но Хьюго хмурился и мотал головой – он намерен (в скором времени) передать ей подборку «особых» фотографий в качестве подарка.
Для этого он только ждет подходящего случая.
Подходящего случая – интересно, что он имеет в виду.
Но вручение подарка все время откладывалось. Уже скоро, скоро! – беззаботно заверял он ее.
Когда они только познакомились, Хьюго надписал ей свой ранний сборник стихов «После восхода луны». Джессалин прочла его с жадностью, хотя и не до конца понимая. В длинных живых и ярких строчках она узнавала влияние Гинзберга, Уитмена, Уильямса (Уильяма Карлоса). Я практически перестал писать стихи, признался ей Хьюго. Все, что он написал, его не удовлетворяло.
Почему? – спросила она и получила ответ: поэзия – вещь бесконечная, не имеющая естественного завершения, и, чтобы оставаться честным по отношению к многообразию жизни, ты не должен заканчивать стихотворение, а только его продолжать.
К тому же слова преходящи, их можно размыть или уничтожить. И их так легко истолковать превратно.
Сейчас его увлекает фотография – визуальные образы, реальные предметы, которые увидят другие. И люди.
Особенно их лица. Он готов посвятить остаток жизни, фотографируя человеческие лица, которые не перестают его изумлять.
В тот день на фоне большого белого листа бумаги Хьюго снимал двух бывших узников из числа недавно выпущенных на свободу благодаря усилиям Миссии освободителей.
Оба афроамериканцы. Более девяноста процентов узников, которых нам удалось освободить за последние двадцать лет, – это цветные, сообщил Хьюго, и только одна женщина, бывшая гаитянка, – ее приняли за другую в шеренге на опознании в полицейском участке Детройта.
Карлин Милнер, сорока одного года, отсидел в пенсильванской тюрьме строгого режима двадцать два года за ограбление и убийство в Филадельфии, которых он не совершал. Полицейские задержали его на улице около полуночи, привезли в отделение, где избивали и угрожали, пока не выбили из него признание. Он получил пожизненное, и только адвокатам-активистам удалось его освободить после многих лет апелляций, судебных тяжб и потраченных на это дело двухсот с лишним тысяч долларов.
Он и сейчас-то не до конца свободен, добавил Хьюго. Сторона обвинения подумывает о том, чтобы повторно запустить машину, хотя «свидетели» процесса 1989 года умерли либо бесследно исчезли.
А пока Карлин желал стать пастором. Держался он осмотрительно, но дружелюбно. Пожимая гостье руку, он избегал смотреть ей в лицо, но улыбался вполне компанейски и не выказывал ни горечи, ни гнева. Она подумала: Перед ним белая женщина. Это все, что он видит.
Она уже собиралась его спросить, не связан ли Карлин Милнер с баптистской Церковью надежды на Армори-стрит (единственной известной ей афроамериканской церковью), да вовремя сообразила, сколь наивным – и потенциально оскорбительным – стал бы такой вопрос.
Она просто послала чек на семьсот долларов в приют «СпаситеНашиЖизни» под патронажем баптистской церкви, но не была уверена, что чек обналичили.
Второй подопечный Хьюго, тридцатидевятилетний Эктор Кавасос, отсидел восемнадцать лет в тюрьме строгого режима в Аттике за жестокое изнасилование с убийством (в Буффало), которых он не совершал. Анализ ДНК в конце концов позволил ему выйти на свободу после нескольких лет умышленного запутывания следствия и препятствий со стороны обвинителей, теперь планировавших вменить ему непредумышленное убийство, хотя их единственным «непосредственным свидетелем» был полицейский информатор, однажды его уже подставивший.
Кавасос, несмотря на лицо в шрамах и красные глаза (результат тюремных избиений), был красивый мужчина. Он сильно заикался, что приводило в бешенство полицейских в момент ареста, и сейчас он старался по возможности помалкивать, а если говорил, то тихо, почти неслышно. Из тюрьмы он вышел без образования, без профессиональной подготовки, и никто не готов был взять его на работу, если не считать дальнего родственника в Буффало, который сам находился на социальной поддержке. Миссия освободителей обеспечила его жильем и помогала с трудоустройством. Чтобы вызволить Кавасоса из тюрьмы, пришлось потратить более трехсот тысяч долларов, и этим издержки не исчерпывались.
Предстояли судебные тяжбы с отделами полиции и муниципалитетами, ответственными за грубейшие нарушения законов. Иски на семь миллионов, на двенадцать миллионов. В обоих случаях разбирательства затянутся на годы.
Джессалин испытывала огромную жалость к этим людям, их так жестоко лишили молодости. Им еще повезло, что они сумели выжить в таких условиях, сказал Хьюго. В тюрьме строгого режима о настоящей медицинской помощи говорить не приходится.
Но горечи ни тот ни другой не выказывали – во всяком случае, в присутствии Хьюго Мартинеса и его белокожей подруги. «А чего злиться? – сказал Милнер. – Только зря себя поедом есть».
Понятно, почему человек решил стать пастором, подумала Джессалин. Хочет нести добрые вести миру, который так по ним истосковался.
Ее трогало, с какой теплотой и простотой Хьюго разговаривал с бывшими зэками, как искренне интересовался их жизнью, с какой тщательностью делал их фотопортреты. Его обычная непринужденность не распространялась на профессию: здесь он был перфекционистом. Разглядывая вблизи незнакомцев, Джессалин испытывала одновременно радость от полученного доверия и стыд; сама она почти не изведала страданий в сравнении с тем, что испытали эти двое, ни за что отсидевшие такие огромные сроки, – подобный стоицизм был ей неведом. А ей-то казалось, что, потеряв мужа, она прошла через муки ада… Но от настоящих мучений ее защищали деньги и социальное положение. А до того ее любил и защищал супруг.
Благополучная домашняя жизнь мешала ей видеть истинные беды вокруг. Личное счастье сделало ее незрячей.
Ей стало жарко, она испытывала головокружение и потерю ориентации. А от тяжести косы между лопаток возникло чувство неловкости, как если бы кто-то, подтрунивая, похлопывал ее по спине.
Будь я хорошим, великодушным человеком, подумала Джессалин, я бы открыла свой дом для таких людей. Она ведь живет в настоящей крепости, в храме. И одна!
Мама, не будь такой наивной. Все мечтают тебя использовать.
Они знают, кто ты. И поставили себе цель. Как можно вести себя так глупо!
Твой любовник – агитатор-коммунист. Он отсидел срок. Ему нужны твои деньги. А тебя он потом бросит.
Вечером того же дня, когда они оказались вдвоем, Хьюго упомянул, что в далеком 1980 году его недолго продержали в следственном изоляторе. Может, тебе об этом уже говорили
