Сын Пролётной Утки - Валерий Дмитриевич Поволяев
Зал не выдержал, зааплодировал ему, такие люди, как Шихман, в Марьиной Роще всегда считались героями, соответственно и аплодисменты они зарабатывали, как герои – мешками. Шихман неожиданно смутился и боком, словно бы ему не хватало места, прошел в свой угол, там беззвучно, почти невесомо опустился на сиденье стула.
За счет тамады-грузина он заказал себе еще пятьдесят граммов коньяка, ломтик лимона и сидел в ресторане целых полтора часа, трезвый как стеклышко, вызывая удивление, схожее с обмороком – при виде его люди даже говорить не могли, слова у них прилипали к языку, к нёбу, застревали на губах, – умолкали даже лихие говоруны.
Марьина Роща знает много таких историй, но не все рассказывает, так они и уплывают со временем в бывшесть, становятся прошлым и в конце концов забываются.
Прожил я в Марьиной Роще пять лет. Через пять лет Леонид Петрович Каминский решил жениться. Естественно, для жизни ему понадобилась вся квартира, целиком, да и избраннице его не хотелось делить жилплощадь с кем-то еще, к их семье отношения не имеющем, и я оказался за бортом дома номер 114, что по Шереметьевской улице. Комнатку, узкую и длинную, как чумацкий обоз, я снял в другом месте, далеко от Марьиной Рощи – в Тушино.
За дверью комнаты начиналось огромное голое поле, к Москве никакого отношения уже не имевшее, это была то ли Калининская область, то ли Владимирская, то ли Московская, я не знаю. И на новом месте я также никого не знал.
По ночам на поле мелькали длинные серые тени, – дело было зимой, – словно бы волки кого-то гоняли из одного угла в другой, в небо поднимались жесткие хвосты снега, в ночи возникали и тут же пропадали зеленоватые тусклые огни, рождали на коже колючую сыпь. Жутковато делалось от тех таинственных картинок.
Но унынию поддаваться было нельзя, и для этого были свои причины: там же, в Тушино, готовился к сдаче новый кооперативный дом, в котором была и моя квартира, так что через некоторое время я рассчитывал переехать туда. Вложил я в квартиру все деньги, что у меня имелись, еще кое-что занял, но все долги, и вообще, все долги мира, были совершенно ничем в сравнении с крышей над головой, которую я должен был скоро получить.
Мне не надо будет жить приходить в чужое помещение на ночь, живущее, может быть, совсем по другим законам, чем старался жить я, и это грело душу… Ради этого я готов был жить временно где угодно, даже в землянке или где-нибудь под кустами.
Я ходил смотреть достраивающийся дом, около которого высились горы мусора, валялись какие-то мятые, заляпанные известью и раствором бадейки, бочки, корыта, перекошенные, разбитые, раздавленные ящики и коробки. Стройка есть стройка, у нее всегда бывают отходы.
Дом был большой, длинный, – как и тот, что остался в Марьиной Роще, – девятиэтажный, имел несколько подъездов. Где, на каком этаже находилась моя квартира, я не пока не знал – жеребьевки еще не было.
Словом, все находилось впереди, в будущем, а пока надо было ставить точку над тем, что происходило раньше, – вернее, не точку, а запятую. Вообще-то у разного творческого люда считается: поменяв жилье, человек меняет свою судьбу. У меня это тоже произошло, с обувной фабрики «Парижская коммуна» я ушел в «Литературную газету» – младшим корреспондентом, временно, променял запах кожаных башмаков на дух свежей типографской краски, которой пахнет всякое только что выпущенное издание, – очутился в мире совсем ином… Но Марьину Рощу, прошлое свое вспоминал часто.
Вспоминал и первые дни пребывания в квартире Лени Каминского, угол мрачного купеческого лабаза, смотревшего нам в окно, газеты, повешенные на стекла, мутную физиономию любопытствующего пенька, клопов, которые появились в том доме очень скоро – переползли из соседних, старых марьинорощинских домов, помнивших, наверное, не только революцию и нашествие Наполеона, но и шустрых поляков, пытавшихся усесться на российский трон. Бороться с клопами было очень непросто.
У меня лично они, например, облюбовали раскладушку, а точнее – гнутые алюминиевые трубки, из которых та была собрана. Набивалось клопов в трубки столько, что их могло хватить на всю Марьину Рощу, да еще можно было обеспечить этими плоскими настырными насекомыми пару-тройку многонаселенных московских районов.
Ну как с ними можно было бороться? Выгонять из алюминиевых тоннелей тонкой гибкой прутинкой? Или громко стучать по металлу гаечным ключом?
Но почти всегда, когда основательно поскребешь пальцами затылок, найдется какой-нибудь выход. Иногда такой, что его и придумывать не надо – он давно известен.
Каждый вечер я перекидывал раскладушку в ванную, кипятил чайник и через отверстия, к которым крепились пружины раскладушки, заливал кипяток в алюминий. В результате клопы оказывались на дне ванны, плавали там в остатках кипятка, вареные – кипятку сопротивляться они еще не научились. И не говорите, что голь на выдумку не хитра – очень даже хитра, по себе знаю.
Когда я наконец-то переехал в собственную квартиру, уже в Тушино, то постарался, чтобы ни один клоп не увязался за мною. Думал, не получится. Получилось. Очень даже неплохо получилось.
Но плоских вонючих чебурашек этих я запомнил на всю оставшуюся жизнь. Изобретательны они были, как настоящие людоеды. Прыгали на раскладушку с потолка либо с боковой стены, если я под алюминиевые ножки подкладывал можжевеловые ветки; уползали под обои и в межпотолочные перекрытия, стоило только обрызгать комнату едким спреем; прятались в складках одежды и без всякой опаски путешествовали по Москве. Если же им нравилось какое-нибудь другое место, где было лучше, чем в Марьиной Роще, – бесстрашно десантировались.
Вот такие это были клопики.
Они могли прыгать на раскладушку не только с потолка, это дело нехитрое, стоит лишь выбрать правильную точку, а дальше все зависит от летного мастерства, – могли прыгать со шкафа или книжной полки, а это – штука более мудреная. Тут ведь надо быть математиком, чтобы рассчитать траекторию полета, да еще – разбежаться, взять разгон, чтобы вместо спящего человека не унестись в открытую форточку… Клопы здешние умели быть и математиками.
Леня Каминский, оставшись один в квартире, молодую жену привести туда не сумел – не склеилось что-то и, кряхтя привычно, потирая после завтрака на маленькой кухне виски, садился за докторскую диссертацию – с ней у него тоже не все ладилось…
Жизнь продолжалась. Оставаться в своей квартире в одиночестве он не захотел, вскоре обзавелся таким же, как я, жильцом – кстати, моим товарищем
