Сын Пролётной Утки - Валерий Дмитриевич Поволяев
Тишина в ресторане стояла, как на кладбище. Ну будто тут никогда не играла веселая музыка, не звучали звонкими колокольчиками голоса приходящих девчонок, не шумели горласто темпераментные южные гости – ну будто бы вымер ресторан подчистую.
Между третьим и четвертым фужерами Шихман также не стал делать пауз – ни к чему это, – а спокойно и как-то деловито, словно в кино играл прописанную по сценарию роль, наполнил четвертый фужер и мелкими птичьими глотками осушил его. Во всем ощущалась рука мастера – Шихман был великим мастером, умел делать то, что делал.
У бедного тамады тем временем налилась свинцовой тяжестью нижняя челюсть, не дававшая трясущимся щекам расползтись в разные стороны, груз оказался непосильным для лицевых мышц, и подбородок медленно пополз вниз.
Стал виден сизый, в пузырьках слюны язык. Похоже, тамада хотел что-то сказать, но не смог, от неожиданно навалившегося стресса что-то в нем начало отказывать, вот-вот человек покраснеет от удушья, – тамада пусто хлопнул ртом один раз, второй, плечи у него уныло опустились вниз.
А Шихман словно бы набрал силу, он отказался от крохотных глотков и следующий фужер выпил залпом – коньяк пролился в него потоком, как в бочонок, ни на мгновение не застрял.
Тамада, всхлипнув жалобно, вгляделся в лицо Шихмана – что на нем отразится?
Ничего. Ничего на нем не отразилось – не возникло ни удовлетворения, ни победной спеси, ни горечи, что кому-то причинено неудобство и даже боль, на лице Шихмана не родилось ни морщинки лишней, ни пупырышка, ни родимого пятна и вообще лицо этого человека было будто бы отлито из металла. Шихман налил еще один фужер коньяка – наполнил его разом, так, что напиток полез наружу из посуды, вспучился линзой, но не пролился.
Наша компания так же, как и тамада-грузин, смотрела на этого человека, широко распахнув рты, – такое мы видели впервые. Вполне возможно, человек этот был инопланетянином.
Прошло еще немного времени и все четыре бутылки оказались пусты.
– Вот-с, – сказал инопланетянин, показал пальцем на пустую тару. – Когда у меня бывают деньги и не возражают врачи, я пью именно так, именно столько и именно таким способом.
В ресторане по-прежнему было тихо, даже шепот и тот увял – люди молчали. И крылось в этом молчании что-то подавленное, даже испуганное, может быть, и сверхъестественное, но Шихман то, что он сделал, сверхъестественным не считал, звонко постучал ногтем по опустевшим бутылкам и, проговорив деловым тоном: «Пустая посуда стол не украшает», отправил их под стол.
Потом, поразмышляв немного, допил остатки коньяка, которым лакомился перед своим показательным выступлением, вкусно почмокал ломтиком лимона.
На лице грузина-тамады отразилось отчаяние, быстро перешедшее в некий ужас, он ухватил себя пальцами за угловатый твердый кадык, подвигал из стороны в сторону, словно оторвавшуюся костяшку, но удушье и внезапный страх не проходили – житель гор еще никогда не имел дела с таким страшным человеком, встряхнулся, стараясь освободиться от оторопи, навалившейся на него вслед за удушьем, и, с трудом одолевая самого себя, выдавил из глотки странный свистящий звук, словно бы в нем что-то прохудилось.
Находившиеся в ресторане люди пытались вглядеться в лицо Шихмана, понять, опьянел он от гигантского количества коньяка или нет?
Увы, не опьянел.
– Ну что ж, подсчитаем итоги нашего тихого спора. – Улыбнувшись неожиданно печально, Шихман изящным дворянским движением подтянул к себе пачку денег.
Нижняя челюсть у тамады отвалилась окончательно, упала едва ли не на грудь, он заерзал на стуле, зашлепал губами – наверное, хотел что-то сказать, но попытка оказалась тщетной – ему еще предстояло обрести дар речи.
А Шихман сдернул с пачки резинку, бросил ее в блюдце, в котором официант принес лимонные дольки, и начал неторопливо считать купюры, раскладывая их по сотням.
– Сто рублей… двести… триста… четыреста…
Тамада, сипя резиново, поддел пальцем челюсть, водворяя ее на место, но едва он опустил палец, как челюсть вновь поползла вниз. Чтобы справиться с нею, с самим собою, нужно было время – хотя бы несколько минут.
Шихман продолжал считать деньги. Тамада наконец справился с челюстью, у него прорезался голос и он смог говорить. Тысяча восемьсот рублей были для той поры деньгами большими, даже очень большими, на них можно было купить машину, а автомобиль тогда был, если хотите, мерилом богатства: если человек имел личное авто, то он считался уважаемым членом общества. И не просто уважаемым, а, извините, очень уважаемым. Многоуважаемым.
– Слушай, брат, – наконец произнес тамада сиплым, каким-то лязгающим голосом, словно бы по нему проехался трактор, – ты эта, друг… – плечи у него перекосились, будто несчастный грузин проглотил какое-то ненужное, прописанное другому больному лекарство, – эта… У меня же ни рубля не осталось, все тут, – он горестно покосился на кучу денег, которую пересчитывал Шихман, – я эта… Я даже за гостиницу не смогу заплатить.
Шихман словно бы не слышал грузина, еще полчаса назад бывшего таким довольным жизнью, соседями по столу, уютной ресторанной атмосферой, а сейчас переставшего понимать, что происходит и вообще, почему все так быстро изменилось? И музыка не играет, и воздух потемнел, и глаза людей, окружавших его, дружелюбные и теплые, вдруг растеряли все свое тепло…
– Нечем мне заплатить, – продолжал канючить тамада, – понимаешь, генацвале?
Шихман выпрямился, пошевелил плечами, словно бы у него от тяжелой работы затекла спина, затем изучающее поглядел на кавказского гостя, вздохнул и медленными, какими-то неровными движениями начал складывать в одну стопу денежные скибки, разбитые по сотням.
Сложил их в горку, похожую на кучку плоско сдавленного пепла, и решительным движением придвинул деньги к тамаде. Махнул рукой будто бы вдогонку:
– На! И никогда больше не спорь в ресторане гостиницы «Северная».
Надо было видеть лицо воскресшего из нетей лицо грузина, он немедленно собрал себя в кучку – только что состоял из разных частей, неоднородных и разрозненных, не совмещающихся одна с другой, и вдруг вновь стал единым целым.
Редкая способность самовосстановления.
Выпитый коньяк в организм Шихмана не проник, в желудок не попал, извините за физиологические подробности, минут через пятнадцать он поморщился и тронул себя рукой за живот:
– Выпить столько жидкости – штука для моего возраста неподъемная. Мне надо в туалет.
Тамада, окончательно обратившийся в прежнего тамаду, уверенного и голосистого, сделал рукой широкий, на половину зала жест:
– Канэчно, канэчно, дарагой…
Шихман извиняющимся движением прижал руку к груди и неспешно удалился в туалет, там длинной небрежной струйкой выдавил из себя коньяк, спустил в старый,
