Сын Пролётной Утки - Валерий Дмитриевич Поволяев
У меня в Марьиной Роще работал приятель Юра Шахнес, после окончания института его распределили сюда, в проектную мастерскую, приводить в соответствие с современными требованиями котельные установки разных старых фабрик, и когда у него выпадали незапланированные выплаты типа премиальных за хорошее поведение на работе или безаварийную ходьбу по тротуарам Марьиной Рощи, он со своими коллегами, такими же примерными работниками, приходил отметиться в ресторан гостиницы «Северная».
Я тоже иногда попадал в их шумную компанию, также выпивал пару-тройку стопок за внеплановую и оттого такую приятную выплату денег, также на всякий случай сгонял с соседнего стула фэзэушниц, косящих под дореволюционных гимназисток, отводил взгляд от Мэрилин Монро и еще какой-то очень знакомой голливудской звезды и врубался в общий треп, где чего только не было… А было в нем все, начиная с авантюрных историй времен Екатерины Великой, кончая пикантными французскими анекдотами.
На дворе стояли раскованные шестидесятые годы, самый разгар оттепели. Говорить, казалось, можно было что угодно, и делать что угодно. В рамках приличий, естественно.
Как-то Шахнес сказал мне по телефону:
– Сегодня вечером мы намерены зайти в «Северную».
Дело хорошее. «Мы» – это, как я понял, человек пять-шесть, довольно шумная компания, которая, если захочет, перевернет вверх ногами не только неказистое здание «Северной», но и угрюмую громадину Марьинского мосторга.
– А что, есть причина? – задал я вопрос. В общем-то, вопрос был неприличный.
– Выдали неучтенные деньги. За рацпредложение. Не истратить их было бы не просто грешно, а, извини, преступно.
Я вспомнил институтскую практику – при нашем тогдашнем безденежье мы, покупая карандаш за две копейки, обязательно находили 2 руб. 12 коп. (сумма прописью: два рубля двенадцать копеек), чтобы этот карандаш обмыть.
В ресторане каждому из нас как минимум придется оставить рубля по четыре. К этой поре у меня тоже начали появляться неучтенные рубли – премии за авторские разработки. Лаборатория у нас делала очень хорошую выставочную обувь. Обувь эта ездила по всему миру, вызывала восхищение… Делали мы ее, повторюсь, нисколько не хуже итальянцев или чехов, законодателей мировой обувной моды; те же итальянцы и чехи только языками цокали от удивления: надо же, в Советском Союзе обувь тоже умеют шить!
За каждую новую модель, отправившуюся в зарубежное турне, а потом вернувшуюся домой и внедренную на конвейер, нам, художникам-модельерам, выдавали гонорар… Иногда двадцать рублей, иногда двадцать пять. Минус налоги и разные взносы, комсомольские, профсоюзные и прочие. Гонорар носил официальное название: «Премия за новые модели обуви».
В ресторане, как всегда, было шумно. Играла музыка – магнитофон подключили к большой колонке, звук был чистый и сильный. Украшения ресторана – красивых девушек, – не было, видать, задержались на производственном совещании, но танцевальный пятак не пустовал: на нем, вяло передвигая ноги, топтались два грузина. Один был в кепке и с усами, другой кепку снял, усов у него не было, – тем они и отличались друг от друга.
Впрочем, девушки не заставили себя долго ждать, вскоре появились, защебетали беззаботно, будто садовые пташки, зал оживился, музыка начала играть громче, грузины обрадованно отлепились друг от дружки.
Один из них, который упрямо не хотел расставаться с головным убором, даже приподнял приветливо кепку. Но тут же сконфузился и водрузил ее на место – под кепкой сияла такая лысина, что мигом сделала беспомощно-тусклым весь ресторанный свет, плюс свет, который попадал в зал с улицы, с фонарей, висящих на столбах.
Ресторанное веселье переместилось на новый виток, грузин в кепке, обвешавшись девушками, как Дед Мороз Снегурочками, начал отплясывать так, что магнитофон слетел с тумбочки, на которой стоял, роскошная колонка тоже не удержалась на своих изящных ножках, опрокинулась на пол ниц.
Никто не заметил, как в зал вошел человек, который иногда здесь бывал, – внешне невзрачный. Одетый в старый, тщательно отутюженный клетчатый пиджак и черные брюки с острой, едва ли не по линейке наведенной стрелкой.
Заказ этот человек всегда делал один и тот же, не меняя его в течение нескольких лет: пятьдесят граммов коньяка и ломтик лимона на блюдечке. Иногда ему приносили два лимонных кружка, иногда даже посыпали их сахарной пудрой – все зависело от официанта и его отношения к этому забавному клиенту.
Параллельно с клиентом в зал впорхнула еще одна стайка девушек, а с ними – волна новых громких восклицаний, шум среди горячих горцев поднялся невероятный; под шум этот новый клиент совершенно незамеченным прошел в дальний угол, где стоял крохотный столик на двоих, сел за него.
Официант подошел к столику едва ли не тотчас же, вопросительно приподнял одну бровь.
– Как всегда, – сказал ему клиент.
– Понял, – бросил официант почтительно и с легким поклоном исчез: этого клиента он уважал.
Минут через пять он принес на расписном жестовском подносе заказ: пятьдесят граммов коньяка и две скибки лимона, посыпанных тонким слоем сахарной пудры, с прежним легким поклоном, – прямо-таки дворянское собрание, а не заштатный ресторанный зал, – переместил заказанное на столик.
Посетитель отпил крохотный глоток коньяка, беззвучно почмокал губами, – он сейчас прислушивался к самому себе, потом довольно наклонил голову: коньяк был хороший.
А вокруг продолжало бушевать веселье. Правда, лезгинку еще не танцевали, пока не звучала зажигательная мелодия, но по всему видно было – скоро станцуют. А после лезгинки дело и до длинных кинжалов, являющихся неотъемлемой частью горского костюма, дойдет… В воздухе уже витал запах старой добротной стали, закаленной на нескольких огнях.
Скромный клиент еще раз пригубил посудину с коньяком, достал сигарету. То, что происходило, было отработано годами, прочувствовано, выверено до мелочей, это было не действие, а ритуал, который без всяких понуканий, без усилий исполнял организм этого человека, – исполнял словно бы сам по себе…
Фамилия невзрачного посетителя была Шихман. По профессии он был цирковым актером, имел имя, но сейчас за ненадобностью пребывал в отставке, а отставка – штука такая, что в своей болотной глуби может запросто утопить кого угодно, даже Чарли Чаплина: если имя актера не звучит каждый день, если оно не на слуху, то его очень скоро забывают.
Выступал Шихман в цирке с номером оригинальным, вызывавшим особенный восторг у зрителей младшего возраста.
Он выходил на арену, кланялся и, пока звучали аплодисменты, ему приносили кружку керосина. Кстати,
