Сын Пролётной Утки - Валерий Дмитриевич Поволяев
Организм же у Шихмана был подготовлен для разных цирковых испытаний, закален был донельзя, Шихман мог выпить что угодно, не только керосин, а выпив, сжимал, сокращал внутренние мышцы – прежде всего желудка, и ставил на пути выпитого непреодолимый барьер… В этом и заключался секрет его профессии.
Под тревожный бой барабана он выпивал керосин, остатки стряхивал на ладонь и подпаливал зажигалкой… Растирал огонь второй ладонью. Барабанный бой делался громче и тревожнее. Шихман длинной тонкой струйкой выдавливал керосин из себя, ассистент поджигал ее факелом, – и изо рта Шихмана выхлестывал длинный сноп пламени.
Цирк немедленно взрывался от рева восторга. Закончив выступление, Шихман шел в туалет, сливал остатки керосина, находившиеся у него в желудке, в раковину, полоскал рот и на этом дело заканчивалось – он был готов к любому обеду, даже званому.
Вот такой это был актер.
А ресторанный зал тем временем продолжал жить своей жизнью. Минут через двадцать на Шихмана неожиданно обратил внимание тамада соседнего стола, осанистый грузин с крупным орлиным носом и горящим взглядом, способным зажигать огни на новогодних елках.
Вид невзрачного тощего человечка, который никак не мог справиться с какой-то жалкой порцией напитка, – да и не полной порцией притом, а уже уполовиненной, вызвал у тамады какую-то слабую сочувственную улыбку; грузин пока вообще не сумел понять, каким образом этот сухой гриб оказался в ресторане, кто его сюда пустил?
Но разбираться в этом не стал, лишь проговорил громко и уверенно – собственный уверенный голос ему нравился, и тамада, слыша самого себя, готов был говорить долго:
– Слушай, брат, давай я тебя нормальной порцией угощу – граммов двести выпить сумеешь, а? Сейчас графин подадут… А?
В ответ Шихман отрицательно покачал головой, потом поднял вялую руку и так же отрицательно махнул ею:
– Не надо. Спасибо.
– Спасибом сыт не будешь, к нему трэбуется кое-что еще, матэриальное.
– Нет-нет, – вновь отказался Шихман. Потом, подумав малость, решил все-таки кое-что пояснить тамаде: – Понимаете, уважаемый, пятьдесят граммов – это моя норма, врачи ее утвердили, – он не удержался, поднял указательный палец, – подчеркиваю – пятьдесят граммов… Норма, утвержденная медиками. Но иногда я нарушаю правила и выпиваю… сразу два литра. Либо стопочку, либо два литра. Третьего не дано.
– Какие два литра? Откуда два литра? – неожиданно опешил тамада, прищурил левый глаз, словно он у него видел хуже правого. – А ты эта… ты не того? А?
– Хотите верьте, хотите – нет, – проговорил Шихман ровным, очень спокойным тоном, в котором никаких красок, кроме отрешенного спокойствия, не было, и вообще он желал бы углубиться в себя и ни с кем не вести разговоров, но тамада уже зацепился за него.
– Нет, тут чего-то не так, – проговорил тамада хорошо поставленным голосом – что-то не вмещалось в его мозгу, не состыковывалось.
Ну не может этот старый хлюпик выпить два литра коньяка – брюхо же у него не резиновое… Два литра даже сам тамада не выпьет – не осилит. В общем, врет этот древний червивый мухомор – врет и не морщится, вот ведь как.
– Два литра? – переспросил тамада.
– Два литра, – подтвердил Шихман.
– Четыре бутылки?
– Четыре бутылки.
Теперь тамада точно был уверен, что этот древний короед пытается его обмануть. Вот только зачем? Не-ет, проницательного грузина на мякине не проведешь, дедка этого надо проучить. Чтобы больше не врал. Тамада отер широкой ладонью рот, забрался в карман пиджака и вытащил внушительную пачку денег.
Пересчитывать собственный капитал ему не надо было, он без всякого счета знал, сколько у него денег. Пачка была перетянута новенькой резинкой от трусов, завязанной в узелок.
– Здесь тысяча восемьсот рублей, – сказал грузин, – может, чуть больше. Если осилишь два литра коньяка – деньги твои.
– Не стоит, не стоит. – Шихман в защитном движении поднял обе руки.
– Ага! – торжествующе вскричал грузин, также поднял две руки и хлопнул ладонью о ладонь. – Выходит, соврал ты!
Шихман понял, что тамада загоняет его в угол, и как бы ни было это неприятно, в навязываемую игру придется сыграть, иначе неведомо, чем вся эта история закончится.
– Ага! – вновь вскричал грузин, в голосе его зазвучали победные металлические нотки.
– Хорошо, хорошо, – пробормотал Шихман несколько сконфуженно, – считайте, что мы заключили пари.
– Вот это другое дело, – стих тамада и согласно наклонил голову.
Коньяк принесли в бутылках, переливать в графины не стали. Бутылки были старые, на одной из них была видна пыль, ее не стерли, судя по всему, специально, чтобы показать: этот коньяк настоящий, выдержанный, воспитан многими годами жизни в темных угрюмых подвалах.
В зале сделалось тихо, музыка перестала играть, Шихман словно бы вновь ощутил себя на арене цирка. Даже в висках у него что-то начало щемить.
Он взял в руки одну бутылку, сковырнул с нее плоскую пробку, похожую на матросскую бескозырку, украшенную хвостиком, и, поднеся к носу горлышко коньячной посудины, втянул в себя горьковатый солнечный дух – напиток был высокородный, настоящий грузинский, его тамада почувствовал даже на расстоянии, за своим столом, и сладко зачмокал губами. Тамада ждал представления, по этому поводу он уже придумал новый остроумный тост.
Шихман вздохнул, словно бы собирался сделать последний шаг, отделяющий его от пропасти, потом, разом поспокойнев, – вид его сделался отрешенным, – попросил у официанта большой фужер и решительно наполнил его коньяком.
Налил ровно, всклень. Поднял фужер и маленькими равномерными глотками осушил его. Ни разу не остановился, чтобы передохнуть, зажать в себе дыхание, набрать побольше воздуха в грудь и продолжить.
Затем наполнил фужер вторично, движения его по-прежнему были размеренными, четкими, словно бы сеанс, который он проводил, был показательным – Шихман учил неорганизованную публику, как надо пить организованно и вкусно. Что-что, а это он, похоже, умел делать.
Со вторым фужером он справился также блестяще, без передыха, не спотыкаясь на гулких, хорошо слышимых всем глотках, – видно было, что действовал мастер своего дела, – отставив в сторону пустую бутылку, коротким легким движением подхватил следующую посудину.
Тамада зачарованно, будто попал под влияние некоего колдуна, следил за Шихманом. Думаю, он не верил в то, что видел.
Но вот тень сползла с его лица, словно некое шаманское заклятье, вид сделался обиженным, губы задрожали – надо полагать, именно в эту минуту он осознал, что деньги, небрежно брошенные на стол, к нему уже не вернутся. Не вернется даже резинка от трусов, которой была перетянута пачка… Такой поворот сюжета не устраивал тамаду, вслед за губами у него задрожали щеки.
А Шихман той порой одолел еще один
