Сын Пролётной Утки - Валерий Дмитриевич Поволяев
Волк наметом понесся к угольно темной гряде деревьев. Волчица, будто бы привязанная к нему невидимой веревкой, – следом.
Старик Ханин с опозданием выметнулся на крыльцо, волк уже одолел половину поля, Ханин вскинул ружье, поймал стволом неясные пляшущие тени и опустил свою старую, с вытертым до тусклоты прикладом «тозовку» – ни пуля, ни картечь до зверей уже не доставали.
– Ах ты, мать честная! – расстроенно выговорил он, перехватил ружье поудобнее и спустился с крыльца. – Как же ты, Тарзан, дурак криволапый, не уберегся, попался на волчью хитрость, а?
Попался. Не уберегся. Мозгов не хватило, чтобы уберечься. Ханин прикусил зубами губы, помотал головой. Хоть и дураковатый был Тарзан, и норовил каждый раз ускользнуть с подворья, а все при хозяйстве был, приглядывал за имуществом, голос, ежели что, подавал, стерег добро. Ханин втянул сквозь зубы воздух, потряс головой, избавляясь от расстройства – от него ничего путного, кроме повышенного давления, не жди, – сейчас ему плохо, а будет еще хуже, – подобрал цепь, сунул ее в конуру, исследовал пятна крови и опять не удержался от восклицания:
– Ах ты, мать честная!
Но восклицай, не восклицай, а надо обзаводиться новым кобелем. Сейчас это вряд ли удастся, а по весне в деревне появится много собачьей молоди.
Он обошел хлев, в котором тяжело вздыхала, постанывала корова – это из-за нее Тарзан лишился жизни, дверь хлева, заткнутая шкворнем от тракторной гусеницы, была цела, хлев тоже цел, нигде не подкопан волками, старая жестяная крыша, которую Ханин два года назад покрасил в надежде, что она послужит еще пару-тройку лет, также нигде не была продавлена, – Иван Сергеевич приставил к ней лестницу, проверил и обрадованно прицокнул языком: цела крыша… Тарзана, конечно, жаль, но потеря эта – наименьшая из всех, что, по разумению Ханина, могли быть.
Он вернулся в дом.
– Что там Тарзан? – спросила жена.
– Нет Тарзана! – коротко ответил Ханин.
Жена охнула, залопотала что-то невнятное себе под нос, но Ханин не стал слушать ее.
Жизнь становилась все мутнее, непонятнее, труднее, денег в доме было все меньше и требовалось основательно пораскинуть мозгами: как жить дальше?
А выходило так – выжить можно было только своим собственным хозяйством. Только оно способно вытянуть Ханиных, больше ничто. И никто. Огурчики с морковкой, выращенные на грядках за домом, помидоры, снятые с влажных золотистых кустов, накрытых пленкой, картошка с небольшого, примыкавшего к дому участка – мешков десять – венадцать они с женой берут ежегодно и этого бывает достаточно, чтобы перезимовать… Что еще?
Еще – свежее молоко от буренки, до которой столь упорно пытались добраться волки – у Ханина начинало тоскливо сжиматься сердце, когда он вспоминал Тарзана, еще – сметана и домашнее масло.
Недалеко от Шкилевки, километрах в шести, проходила важная трасса, ведущая из Москвы в Семфирополь, ее чистили в любую вьюжную пору от завалов снега, бульдозерные лемеха лихо срубали промороженные хвосты, прилипшие к полотну трассы, по ней днем и ночью ходили машины… К той важной всероссийской трассе была также проложена своя трасса, иначе говоря, большак – второстепенная дорога, которую автомобили тоже не обходили стороной.
– А каждая машина – это заработок, деньги, – сказал Иван Сергеевич жене, – денежки, которых у нас нет… Надо попытаться их заработать. Поняла, старая?
– Чего уж тут не понять.
– В таком разе задача ясна?
– Более чем, – пробурчала в ответ Нина Федоровна, в бурчании ее явственно проскользили озабоченные нотки, это устраивало Ивана Сергеевича, – важно было, чтобы в общем деле она тоже приняла участие.
Тем не менее он передразнил ее, произнес насмешливо: «Более чем» – и застыл, сидя за столом со сцепленными в один большой тяжелый кулак руками. Губы у него немо шевелились, будто он что-то подсчитывал. А озаботиться Ханину было отчего, народ в деревне жил все хуже и хуже (как и сам Иван Сергеевич), разные государственные мужи, сидевшие в Москве на больших должностях в важных учреждениях, про деревню совсем забыли – да и про город забыли тоже… Главная задача у них совсем иная – не обидеть бы себя, любимых, стоит только почитать районку – местную многотиражную газету, как обязательно рука потянется к носовому платку, чтобы вытереть слезы: что ни номер – то многоголосые крики о помощи.
В районке даже рубрика особая появилась, она так и называется «Помогите!» – пишут в нее в основном бедные, истосковавшиеся по хлебу и вниманию властей женщины. «У меня трое детей, – написала одна такая горемычная баба, – мужа нет – посадили за то, что год назад украл для голодных детей буханку хлеба, на волю выйдет не скоро – дали ему пять лет. На зиму у меня запасено два мешка картошки и один мешок ржаной муки. На всех детей только одна смена одежды, в школу ходят по очереди. Подсобите, люди добрые, чем можете!» И крик этот тоскливый, многоголосый, обреченный раздается ныне по всей Руси.
После таких писем Ханин сутками ходил сгорбленный, будто в затылок ему, как на фронте, всадился осколок, и, неприкаянный, с болезненно перекошенным лицом, искал в своем хозяйстве, чего бы можно было переслать такой несчастной бабехе, огорчался очень, если ничего не находил, лицо его расплывалось в виноватой улыбке, и светлело обрадованно, когда он обнаруживал что-нибудь нужное или мог отвезти в райцентр, в редакцию, мешок картошки…
Грустно, горько было осознавать происходящее и смотреть на заваливающуюся Россию.
– Ты, старый, следи за тем, как бы самому не завалиться, – покрикивала на него Нина Федоровна, – не то чужим все, а себе ничего. Думай, думай, как нам жить дальше.
– Цыц, Нинон! – морщил нос, обращаясь к жене, как в молодости, Ханин и затихал на несколько минут в скорбной озабоченности. – Как жить дальше… как жить… как… М-да! – Он запальчиво хлопал кулаком по столу. – Перевешал бы я всех, кто довел нас до жизни такой, на березах по дороге от Шкилевки до города Ефремова… Людям, которые не умеют управлять страной, нельзя доверять руль государства. На Западе всякий правитель, вставший за руль управления, думает об одном – чтобы государство, которое он принял, начало жить лучше, чем жило раньше, – это единственная его цель, единственное мерило. В противном случае его и под суд могут отдать, и проклять… А у нас? У нас что ни правитель, то вор. Народ живет все хуже и хуже, а у правителя уже морда в телевизор не влезает.
– Это от забот, Иван, – подала голос жена.
– Да, от очень
